Кристофер Ишервуд - Труды и дни мистера Норриса. Прощай, Берлин [сборник litres]

Возможно, я чего-то не понимаю. Во всяком случае, чтобы понять эту последнюю шутку Бернгарда, самую рисковую и циничную из его экспериментов, поставленных над нами обоими, мне потребовалось почти восемнадцать месяцев. Ибо теперь я уверен – я просто убежден, – что его предложение было совершенно серьезным.

Вернувшись в Берлин осенью 1932 года, в назначенное время я позвонил Бернгарду, но услышал, что он уехал по делам в Гамбург. Сейчас я виню себя (человек всегда винит себя задним числом) за то, что не был достаточно настойчив. Но у меня было столько дел, столько учеников, столько людей нужно было повидать; недели обернулись месяцами, подошло Рождество – я послал Бернгарду открытку, но не получил ответа: скорее всего, он опять уехал. А затем наступил Новый год.

К власти пришел Гитлер, горел рейхстаг, провели шутовские выборы. Я не знал, что происходило с Бернгардом. Я звонил ему три раза – из телефонных автоматов, чтобы не причинить неприятностей фрейлейн Шрёдер. Ответа ни разу не получил. Однажды ранним апрельским вечером я пришел к нему домой. Привратник высунул голову из окошка, еще более подозрительный, чем раньше; поначалу он вообще не желал признавать, что знает Бернгарда. Затем рявкнул:

– Герр Ландауэр уехал… совсем уехал.

– Вы хотите сказать, что он съехал? – спросил я. – Не могли бы вы мне дать его адрес?

– Он совсем уехал, – повторил швейцар и захлопнул окно.

На этом я ушел – заключив, что Бернгард благополучно путешествует за границей, что было вполне правдоподобно.

Утром в день еврейского бойкота я решил заглянуть к Ландауэрам. На первый взгляд все выглядело как обычно. Два или три молодых парня в форме СС стояли по сторонам главного входа. Как только приближался покупатель, один из них говорил: «Имейте в виду, это еврейская фирма!» Они были весьма обходительны, усмехались, обменивались шутками. Посмотреть на представление собрались прохожие, они стояли небольшими группами – заинтересованные, увлеченные или безразличные, все еще не зная, как относиться к случившемуся: с одобрением или нет. Совсем не то, что потом происходило в маленьких провинциальных городках, где покупателей позорили, ставя им чернильное клеймо на лбу и на щеках. Многие входили в здание. Я сам вошел, купил первую попавшуюся вещь – ею оказалась терка для мускатных орехов – и снова вышел, крутя в руках свой маленький сверток. Парень у дверей моргнул и что-то сказал товарищу. Я вспомнил, что видел его однажды или дважды в «Александр Казино»: в те времена, когда жил у Новаков.

В мае я окончательно уехал из Берлина. Моя первая остановка была в Праге. И вот тут, сидя однажды вечером одиноко в пивном погребке, я случайно услышал последние новости о семье Ландауэров.

Двое за соседним столиком говорили по-немецки. Один из них, несомненно, был австрийцем, национальности другого я не сумел определить – грузный, с лоснящимся лицом, лет сорока пяти, он мог быть владельцем маленького предприятия в любой европейской столице, от Белграда до Стокгольма. Оба они были чистокровными арийцами, процветающими и политически нейтральными. Одна реплика грузного мужчины поразила меня:

– Вы знаете Ландауэров? Ландауэров из Берлина?

Австриец кивнул.

– Конечно, знаю. Когда-то вел с ними дела. Хорошенькое у них предприятие. Наверное, стоит немалых денег.

– Видели сегодняшние газеты?

– Нет. Не было времени. Переезжал на новую квартиру. Жена скоро возвращается.

– Возвращается? А я и не знал! Она была в Вене, да?

– Да.

– Хорошо отдохнула?

– Поди проверь! Однако влетело в копеечку.

– Сейчас в Вене все очень дорого.

– Да.

– Продукты дорогие.

– Сейчас всюду дорого.

– Да, пожалуй, вы правы. – Толстяк начал ковырять в зубах. – Да, о чем я говорил?

– Вы говорили о Ландауэрах.

– Ага. Так вы не читали сегодняшней газеты?

– Нет, не читал.

– Там есть кое-что о Бернгарде Ландауэре.

– Бернгарде? – спросил австриец. – Постойте-ка, это сын, да?

– Не знаю. – Толстяк выковыривал из зубов вилкой кусочек мяса. Поднеся его к свету, он задумчиво оглядел его.

– Наверное, сын, – сказал австриец. – А может, племянник. Нет, думаю, все-таки сын.

– Кто бы он ни был, – толстяк с отвращением бросил кусочек мяса на тарелку, – он умер.

– Да что вы говорите!

– Разрыв сердца. – Толстяк нахмурился и прикрыл рот рукой, пряча отрыжку. На пальцах его сверкнуло три золотых кольца. – Так сказано в газетах.

– Разрыв сердца! – Австриец поежился в кресле. – Не может быть!