Кристофер Ишервуд - Труды и дни мистера Норриса. Прощай, Берлин [сборник litres]

– Мой отец построил этот дом в 1904 году. Хотел, чтобы он выглядел предельно английским – специально для матери.

После обеда мы спустились в темный сад. С озера дул сильный ветер. Я шел за Бернгардом и терьером, который бежал, путаясь у меня под ногами, вниз по каменным ступеням к пристани. По темному озеру гуляли волны, а впереди по направлению к Потсдаму взлетали брызги огней, отражаясь хвостатыми кометами в воде. На парапете дребезжал от ветра разбитый газовый рожок, а внизу сверхъестественно мягкие и влажные волны плескались о невидимый камень.

– Ребенком я любил спускаться по этим ступеням зимними вечерами и проводил здесь целые часы… – начал рассказывать Бернгард. Голос у него был такой тихий, что я едва слышал его, отвернувшись от меня, он глядел куда-то в темноту поверх озера. Когда налетал порыв ветра, слова становились более отчетливыми, как будто говорил сам ветер.

– Это было во время войны. Моего старшего брата убили в самом начале войны. Позже конкуренты отца стали распускать про него всякие сплетни, ведь его жена была англичанкой; пошли слухи, будто мы шпионы. В конце концов, даже местные торговцы перестали появляться у нас в доме. Все это было довольно смешно и в то же время жутковато, неужели люди могут быть одержимы такой злобой…

Я поежился, вглядываясь в темную воду. Было холодно. Мягкий, вкрадчивый голос Бернгарда продолжал:

– Тогда я любил стоять здесь зимними вечерами, представлять, что я последнее живое существо на Земле… Наверное, я был странным мальчиком. Мне никогда не удавалось ладить с другими детьми, хотя очень хотелось стать лидером и иметь друзей. Возможно, в этом была моя ошибка – я слишком активно навязывал свою дружбу. Дети это видели и не прощали мне. Объективно я могу их понять… Вероятно, в других обстоятельствах я и сам мог быть жестоким. Трудно сказать. Но тогда школа была для меня китайской пыткой… Поэтому понятно, почему я любил приходить сюда, чтобы побыть в одиночестве. А потом началась война. В то время я думал, что она продлится десять, пятнадцать или даже двадцать лет. Я знал, что меня скоро призовут. Интересно, что у меня не было ни малейшего страха. Я смирился. Казалось вполне естественным, что придется умереть. Мне кажется, это было общее настроение во время войны. Наверное, в моей позиции было еще что-то сугубо семитское. Очень трудно непредвзято говорить о таких вещах. Порой человеку трудно признаться себе в том, что расходится с его самооценкой…

Мы медленно свернули и начали садом взбираться по склону. То и дело я слышал пыхтение терьера, который за кем-то охотился. А Бернгард все говорил, взвешивая и осторожно подбирая слова.

– После того, как брата убили, мать почти не выходила из сада. Я думаю, что она пыталась забыть о существовании Германии. Она начала изучать иврит и сосредоточилась на древнееврейской истории и литературе. Для современной фазы развития еврейства характерен уход от европейской культуры и европейских традиций. Я и в себе это чувствую иногда… Помню, мать ходила по дому точно во сне. Жалела каждую минуту, когда ее отрывали от занятий – и это было ужасно, потому что она была уже смертельно больна раком. Узнав, что с ней, она отказалась обратиться к врачу. Боялась операции. Наконец, когда боль стала невыносимой, она покончила с собой…

Мы пришли к дому. Бернгард открыл стеклянную дверь, и через небольшую оранжерею мы прошли в просторную гостиную, полную скачущих теней от огня, полыхавшего в открытом английском камине. Бернгард включил несколько лампочек, и в комнате загорелся ослепительный свет.

– А нужна ли нам такая иллюминация? – спросил я. – Мне кажется, свет от камина намного приятней.

– Да? – Бернгард слабо улыбнулся. – Мне тоже. Но я почему-то думал, что вы предпочитаете электричество.

– Почему? – Я сразу же заподозрил его в неискренности.

– Не знаю. Просто таким я вас представлял. Как это глупо с моей стороны!

В голосе его послышалась насмешка. Я ничего не ответил. Он встал и выключил все лампы, кроме одной маленькой возле меня на столе. Последовало долгое молчание.

– Хотите послушать радио?

На этот раз улыбнулся я.

– Развлекать меня не надо. Я и так счастлив посидеть у огня.

– Если вы счастливы, тогда я рад. Глупо с моей стороны, но у меня создалось иное впечатление.

– Что вы хотите сказать?

– Вероятно, боялся, что вам скучно.

– Конечно, нет, какой вздор!

– Вы очень любезны, Кристофер. Вы всегда очень любезны. Но я хорошо понимаю, что вы думаете.