Эрих Ремарк - Триумфальная арка [litres]

– Я могу ее увидеть?

– Зачем?

– Но я должен ее увидеть! – Фигляр и вправду прижал руки к груди. В руках как нельзя кстати оказалась шляпа, светло-коричневая, с шелковой лентой. В глазах слезы.

– Послушайте! – раздраженно сказал Равич. – Лучше убирайтесь отсюда подобру-поздорову. Она умерла, и ей уже ничем не поможешь. А со своей совестью как-нибудь разбирайтесь сами. Выметайтесь к чертовой матери! Думаете, кому-то охота засадить вас на год в тюрьму или чтобы вас оправдали на сенсационном судебном процессе? Через год-другой вы еще будете похваляться этим роковым приключением, охмуряя других женщин. Вон отсюда, идиот несчастный!

И он подтолкнул актера к двери. Тот было дернулся, но лишь на секунду. Потом, уже в дверях, обернулся.

– Урод бесчувственный! Sale boche! [50] Немец поганый! (фр.)

На улицах было полно народа. Люди гроздьями толпились возле табло бегущих новостей на зданиях газетных редакций. Равич поехал в Люксембургский сад. Хотелось пару часов побыть одному – перед тем как его задержат.

Здесь было безлюдно. Парк млел в солнечном тепле позднего лета. Деревья уже тронуло предчувствие осени – еще не поры увядания, но поры полной зрелости. Два цвета – золотистый и голубой – реяли в воздухе шелковыми стягами уходящего лета.

Равич долго там сидел. Смотрел, как мало-помалу меркнет свет дня, длиннее становятся тени. Он знал: это его последние часы на свободе. Если и правда объявят войну, хозяйка «Интернасьоналя» никого уже прикрывать и прятать не сможет. Он вспомнил о Роланде. И Роланда тоже нет. Никто. А попытаться сейчас куда-то бежать – самый верный способ угодить в шпионы.

Он просидел так до вечера. Грусти не было. Перед глазами мысленно проходили лица. Лица и годы. И под конец – последнее лицо, навсегда застывшее.

В семь он встал, чтобы идти. Он покидал темнеющий парк, этот последний островок мира, и вполне осознавал это. Едва очутившись на улице, увидел экстренные выпуски газет.

Война объявлена.

Он посидел в бистро, где не было радио. Потом отправился в клинику к Веберу. Вебер тотчас поспешил ему навстречу.

– Можете еще сделать кесарево? Нам только что привезли.

– Конечно.

Он пошел переодеваться. Навстречу попалась Эжени. Увидев его, она заметно растерялась.

– Что, уже не ожидали меня здесь увидеть?

– Нет, – отозвалась та, как-то странно на него глядя. И прошмыгнула мимо.

Кесарево сечение – дело нехитрое. Равич провел операцию почти машинально. Несколько раз, правда, ловил на себе все тот же странный взгляд Эжени, мельком про себя удивляясь: что это с ней?

Наконец закричал младенец. Его уже мыли. Равич смотрел на красную орущую мордочку, на крохотные пальчики. Да уж, мы являемся на свет отнюдь не с улыбкой, подумалось ему. Он передал младенца санитарке. Мальчик.

– Бог весть, для какой войны этот солдатик пригодится! – сказал он.

В предоперационной он мыл руки. За соседним умывальником мылся Вебер.

– Если вас и правда арестуют, Равич, постарайтесь известить меня, где вас найти.

– Зачем вам эти неприятности, Вебер? Нынче с людьми моего сорта лучше не связываться.

– С какой стати? Только оттого, что вы немец? Вы сейчас беженец.

Равич горько усмехнулся:

– Разве вы не знаете: беженцы – самые неудобные люди на свете. Для родины они предатели, а для чужбины – все еще иностранцы.

– А мне плевать. Единственное, чего я хочу, – это чтобы вас как можно скорее выпустили. Вы согласны указать меня в качестве вашего поручителя?

– Ну, если хотите… – Равич прекрасно знал, что этого не сделает. – Для врача везде найдется работа. – Равич вытирал руки. – Могу я вас попросить об одном одолжении? Позаботиться о похоронах Жоан Маду? Сам я, боюсь, не успею.

– Разумеется. Может, еще что-то нужно уладить? Наследство, еще что-нибудь?

– Это предоставим полиции. Не знаю, есть ли у нее родственники и где они. Да мне и все равно.

Он уже одевался.

– Прощайте, Вебер. Приятно было у вас работать.

– Прощайте, Равич. Но мы еще за кесарево не рассчитались.

– Эти деньги пусть пойдут на похороны. Хотя они наверняка дороже обойдутся. Давайте я вам еще оставлю.

– Исключено. Исключено, Равич. Где вам хотелось бы ее похоронить?

– Не знаю. На каком-нибудь кладбище. Я вам оставлю ее имя и адрес. – Взяв бланк для счета, он записал на нем все необходимое.

Вебер сложил листок и сунул под пресс-папье – кусок хрусталя, увенчанный серебряной овечкой.

– Хорошо, Равич. Думаю, через пару дней меня тоже здесь не будет. Без вас мы все равно уже столько оперировать не сможем.