Эрих Ремарк - Триумфальная арка [litres]

– Жоан, – сказал Равич. – Любовь – не совсем то слово. Его мало. Это лишь крохотная частица, капля в реке, листок на дереве. То, что во мне, настолько больше…

– Sono stata… sempre con te… [47] Я всегда была с тобой (ит.).

Равич сжимал ее ладони, зная, что его рук они не чувствуют.

– Ты всегда была со мной, – сказал он, сам не замечая, что вдруг заговорил по-немецки. – Ты всегда была со мной, любил ли я тебя или ненавидел, прикидывался ли равнодушным, это ничего не меняло, ты всегда была со мной и всегда во мне…

Они же все время общались друг с другом только на чужом, заемном языке, а теперь каждый, сам того не сознавая, заговорил на родном. И вот сейчас, когда преграды чужих слов рухнули, они понимали друг друга лучше, чем когда-либо прежде.

– Baciami… [48] Поцелуй меня (ит.).

Он поцеловал ее в горячие, сухие губы.

– Ты всегда была со мной, Жоан… Всегда…

– Sono stata… perduta… senza di te… [49] Без тебя мне не было жизни (ит.).

– Это я без тебя был конченый человек. Ты возвратила мне все святое, и горечь, и сласть, ты даровала мне себя и меня самого. Ты вернула меня к жизни.

Некоторое время Жоан лежала совершенно неподвижно. Равич пристально наблюдал за ней. Тело умирало, уже умерло, жили только глаза и губы, еще теплилось дыхание, но он знал – уже и дыхательные мускулы вот-вот парализует, она уже почти не в силах говорить, уже задыхается, скрипит зубами, лицо исказила неимоверная мука, хотя она все еще боролась. Шея напряглась, она силилась что-то сказать, губы дрожали – хрип, жуткий, утробный хрип, но сквозь него наконец-то прорвались слова.

– Равич, – простонала она. – Помоги! Сейчас же!

Шприц у него наготове. Он его взял, ввел иглу под кожу. Нельзя, чтобы она умирала в муках, задыхаясь, тщетно хватая ртом воздух. Он не даст ей бессмысленно страдать. Когда, кроме боли, ничего не остается. Только боль. И так, может быть, часами…

Веки ее все еще трепетали. Потом замерли и они. Обмякли губы. Дыхание прекратилось.

Он раздернул шторы, поднял жалюзи. Потом снова вернулся к кровати. На него глянуло застывшее, чужое лицо.

Он прикрыл дверь и пошел в приемную. Эжени, сидя за столом, перекладывала регистрационные листы.

– Пациент из двенадцатой умер, – проронил он.

Эжени кивнула, не поднимая глаз.

– Доктор Вебер у себя?

– По-моему, да.

Равич пошел по коридору. Некоторые двери открыты. Он шел дальше, к кабинету Вебера.

– В двенадцатой все кончено, Вебер. Можете звонить в полицию.

Вебер даже головы не поднял.

– Полиции теперь не до того.

– В каком смысле?

Вебер кивнул на экстренный выпуск «Матэн». Немецкие войска вторглись в Польшу.

– У меня точные сведения из министерства. Уже сегодня мы объявляем войну.

Равич отложил газету.

– Вот и все, Вебер.

– Да. Это конец. Горе Франции!

Равич посидел молча. На душе было пусто.

– И не только Франции, Вебер. Еще много кому.

Вебер посмотрел на него почти угрюмо.

– Для меня – только Франции. Мне этого хватает.

Равич не стал отвечать.

– Что вы намерены делать? – спросил он немного погодя.

– Не знаю. Наверно, явлюсь в свой полк. А это все, – он неопределенно повел рукой, – этим кому-то еще придется заняться.

– Да нет, клинику сохранят за вами. Если война – значит, госпитали нужны. Вас тут оставят.

– Но я не хочу оставаться.

Равич обвел глазами комнату.

– Наверно, это мой последний день у вас. По-моему, все более или менее в порядке. Матка благополучно заживает, желчный пузырь тоже, раковый пациент безнадежен, других операций не требуется. Так что все.

– Но почему? – спросил Вебер устало. – Почему это ваш последний день?

– Как только объявят войну, нас всех арестуют. – Равич видел: Вебер хочет что-то возразить. – Тут не о чем спорить. Это просто необходимость. Именно так они и сделают.

Вебер уселся в кресло.

– Даже не знаю. Может быть. А может, и войны никакой не будет. Сдадут страну без боя, и все дела. Даже не знаю.

Равич встал.

– Если еще буду в городе, вечером загляну. В восемь.

– Хорошо.

Равич вышел. В приемной он наткнулся на актера. Он совсем про него забыл. Тот вскочил.

– Ну что, как она?

– Она умерла.

Актер застыл как громом пораженный.

– Умерла?

Нет, он и в самом деле схватился за сердце и даже картинно пошатнулся. Фигляр несчастный! Комедиант хренов! Не иначе из какой-нибудь роли, а теперь вот пригодилось. А может, и не прикидывается, просто других жестов, кроме профессионально заученных, даже для непритворной боли у него за душой нет.