Эрих Ремарк - Триумфальная арка [litres]

Йозеф Штерн при этих словах внезапно распетушился.

– Мы вам не немцы! – запальчиво заявил он. – Мы эмигранты!

– Sale refugiés [39] Беженцы поганые (фр.). , – процедил грузчик.

– Видишь, Сельмочка, что мы от этого имеем, – застонал Штерн. – И что нам таки теперь прикажешь делать? И сколько мы уже всего натерпелись из-за твоего красного дерева! Из Кобленца опоздали уехать на четыре месяца, потому что ты с мебелью расстаться не могла! Одного налога за выезд из рейха на восемнадцать тысяч марок больше заплатили! А теперь мы торчим с этой клятой мебелью посреди улицы, а пароход ждать не будет!

Озадаченно склонив голову набок, он воззрился на Морозова.

– Ну что теперь делать? – посетовал он. – Sale boches! Sale refugiés! Объясни я ему сейчас, что мы евреи, он только и скажет: «Sale juifs» [40] Жиды поганые (фр.). , и тогда вообще всему хана.

– Денег ему дайте, – посоветовал Морозов.

– Денег? Да он швырнет их мне в лицо!

– Вот уж нет, – возразил Равич. – Он для того и ругается: цену набивает.

– Но я не так воспитан! Меня оскорбляют, а я же еще и плати!

– Ну, настоящее оскорбление – это когда оскорбляют вас лично, – заявил Морозов. – А это так, вообще. Оскорбите его в ответ, унизив его чаевыми.

Тень улыбки мелькнула в глазах Штерна.

– Пожалуй, – сказал он, глядя на Морозова. – Пожалуй.

Он достал из бумажника несколько купюр и протянул грузчикам. Те взяли, всем видом изобразив крайнее презрение. А Штерн, всем видом изобразив презрение еще большее, сунул бумажник обратно в карман. Лениво осмотревшись, грузчики с неохотой взялись за обюссоновские кресла. Буфет они из принципа игнорировали и погрузили в самую последнюю очередь. Поднимая его в фургон, они его накренили и правой стороной задели за борт кузова. Сельма дернулась, но ничего не сказала. Сам Штерн ни на жену, ни на погрузку уже не смотрел: он в который раз проверял свои бумаги и визы.

– Нет зрелища более жалкого, чем мебель, выставленная на улицу, – изрек Морозов.

На очереди были теперь вещи семьи Вагнер. Несколько стульев, кровать, и вправду смотревшаяся посреди улицы неприкаянно и убого до неприличия. Два чемодана с наклейками: Виареджио, Гранд-отель Гардоне, отель Адлон, Берлин. Вращающееся зеркало в позолоченной раме испуганно отражало улицу и дома. Кухонная утварь, которую вообще непонятно зачем тащить в Америку.

– Родственники, – объясняла всем и каждому Леони Вагнер. – Это все родственники из Чикаго, они нам помогли. Денег прислали и визу выхлопотали. Только гостевую. Потом в Мексику придется перебираться. Родственники. У нас родственники там.

Ей было неловко. Под взглядами остающихся она чувствовала себя дезертиром. Ей хотелось как можно скорее уехать. Она сама помогала грузить вещи в фургон. Лишь бы скорее в машину, лишь бы за угол – только тогда она вздохнет с облегчением. Но ведь сразу же новые страхи накатят. Не отменят ли отплытие? Разрешат ли в Америке сойти на берег? А вдруг назад отправят? Страхам не было конца. И так уже годы.

У холостяка Штольца, кроме книг, и вещей-то почти не было. Один чемодан, все остальное – библиотека. Инкунабулы, раритеты, новые книги. Рыжий, весь обросший, встрепанный, он стоял молча.

Между тем постояльцев из числа остающихся набиралось перед входом все больше. Почти все хранили молчание. Разглядывали пожитки, смотрели на фургон.

Наконец все погрузили.

– Ну, до свидания, – смущенно сказала Леони Вагнер. – Или гуд бай. – Она нервно засмеялась. – Или адьё. Теперь даже и не знаешь, как попрощаться. – Она заглядывала остающимся в глаза, пожимала кому-то руки. – Родственники у нас там, – приговаривала она. – Родственники. Самим-то нам бы ни в жизнь… – Вскоре она и вовсе умолкла.

Доктор Эрнст Зайденбаум дружески похлопал ее по плечу.

– Не переживайте. Кому-то везет, кому-то не очень.

– Большинству – не очень, – проронил эмигрант Визенхоф. – Жизнь есть жизнь. Счастливого пути.

Йозеф Штерн попрощался с Равичем, Морозовым и остальными. Счастливая улыбка афериста, только что обналичившего в банке поддельный чек, не сходила с его уст.

– Кто знает, как оно все обернется. Может, и после «Интернасьоналя» еще выпадет свидеться.

Сельма Штерн уже сидела в машине. Холостяк Штольц прощаться не стал. Виза и билет у него были только до Португалии. Слишком незначительный повод, чтобы разводить сантименты. Когда фургон тронулся, он лишь вяло махнул рукой.

Оставшиеся все еще стояли у входа, понурым видом напоминая стайку кур под дождем.