Эрих Ремарк - Триумфальная арка [litres]

Она смотрела на него неотрывно. Рот приоткрыт, глаза пустые. Лицо пустое.

– Почему ты вечно ко мне придираешься? Другие вот не придираются. А тебе вечно надо все усложнять.

– И то правда. – Равич отхлебнул кальвадоса и снова лег.

– Конечно, правда, – не отступила она. – С тобой вообще не поймешь, куда ты клонишь. Вот и скажешь ненароком совсем не то, что хотелось. А ты рад попользоваться.

У Равича даже дыхание перехватило. О чем, бишь, он только что размышлял? Неисповедимость любви, прихоти воображения – как же быстро, однако, тебя стаскивают с небес на землю! Причем сами, неуклонно и без всякой посторонней помощи. Они сами, первыми и рьяно разрушают все наши возвышенные грезы. Только разве они виноваты? Нет, правда, разве они виноваты – все эти прекрасные, заблудшие, гонимые ветром создания, – когда где-то там, глубоко под землей, должно быть, есть гигантский магнит, а наверху пестрое многолюдство человеческих фигурок, мнящих себя хозяевами собственной воли и собственной судьбы, – разве все они виноваты? И разве сам он не один из них? Все еще не веря, все еще хватаясь за соломинку осторожности и дешевого сарказма, – разве он, в сущности, не знает, чем все это неизбежно кончится?

Жоан сидела в изножье кровати. Со стороны взглянуть – то ли разозленная красотка-прачка, то ли растерянный ангел, сброшенный с Луны на грешную землю. Сумерки сменились первым рассветным багрянцем, что робкими, осторожными лучами уже тронул ее лицо и фигуру. Откуда-то издалека легкий ветерок, овевая грязные дворы и закопченные крыши, дохнул в окно свежестью юного занимающегося дня, ароматами леса, зелени, жизни.

– Жоан, – снова заговорил Равич. – Зачем ты пришла?

– Зачем ты спрашиваешь?

– В самом деле – зачем я спрашиваю?

– Почему ты все время спрашиваешь? Я здесь. Разве этого не достаточно?

– Да, Жоан. Ты права. Этого достаточно.

Она вскинула голову.

– Наконец-то! Но сперва надо обязательно всю радость испортить.

Радость. У нее это называется радость. То, что тысячью черных пропеллеров тянет тебя ввысь, в головокружительную воронку желания, – это всего лишь радость? Давеча за окном росистое дыхание утра, десять минут тишины, прежде чем день потянется к тебе своими когтями, – вот это радость. Впрочем, какого черта? К чему опять все эти умствования? Разве она не права? Правотой росы, воробьев, ветра, наконец, крови? К чему тогда расспросы? Что он хочет выпытать? Она здесь, впорхнула, не ведая сомнений, как ночная бабочка, сиреневый бражник или павлиний глаз, а он разлегся бревном, считает точечки и линии на узоре крыльев и глазеет на чуть потертую пыльцу. «Она пришла, а я, идиот, пыжусь от сознания собственного превосходства, раз это она ко мне пришла. А не приди она – я бы лежал сейчас в тоске, строил из себя оскорбленного героя, а втайне всеми фибрами души желал бы только одного – лишь бы она пришла!»

Он откинул одеяло, одним махом вскочил, исхитрившись сразу попасть ногами в тапочки.

– Ты что? – испуганно спросила Жоан. – Решил меня выставить?

– Нет. Поцеловать. Давно надо было это сделать. Я идиот, Жоан. Чушь какую-то нес. Это замечательно, что ты здесь.

Глаза ее посветлели.

– Мог бы поцеловать и не вставая, – сказала она.

Рассвет уже вовсю разгорался за домами. Небо над багрянцем робко окрашивалось еще бледной, немощной голубизной. Редкие облачка плыли в ней, как спящие фламинго.

– Ты только взгляни, Жоан! День-то какой! А помнишь, какие были дожди?

– Да, милый. Лило целыми днями. Была сырость, серость – и все время лило.

– И когда я уезжал, тоже еще были дожди. И ты была в унынии из-за проклятой погоды. Зато теперь…

– Да, – повторила она. – Зато теперь…

Она лежала, прижавшись к нему всем телом.

– Теперь у нас все, что душе угодно, – продолжил он. – Даже сад имеется. Гвоздики под нами, в цветочном ящике эмигранта Визенхофа. И птицы на каштанах во дворе.

Только тут он заметил, что она плачет.

– Почему ты не спрашиваешь меня, Равич? – пробормотала она.

– Я и так слишком много тебя спрашивал. Разве не ты совсем недавно меня этим попрекнула?

– То совсем другое.

– Не о чем спрашивать.

– О том, что было, пока тебя не было.

– Так ничего и не было.

Она покачала головой.

– За кого ты меня принимаешь, Жоан? – вздохнул он. – Выгляни вон в окошко. Посмотри на этот багрянец, это золото, эту лазурь. Разве они спросят, был ли вчера дождь? Идет ли война в Китае или в Испании? Сколько человек в эту секунду умерло, а сколько родилось? Они просто здесь, плывут по небу, вот и все. А ты хочешь, чтобы я расспрашивал. Твои плечи отливают бронзой под этим солнцем, а ты хочешь, чтобы я задавал вопросы? Твои глаза в отблесках этого багрянца, словно море древних греков, мерцают фиалками и золотистым вином, а я буду выведывать о чем-то, что было и прошло? Ты здесь, а я, как последний дурак, буду ворошить прошлогоднюю листву былого? За кого ты меня принимаешь, Жоан?