Эрих Ремарк - Триумфальная арка [litres]

– Ладно. – Равич встал и приоткрыл дверь. – Да у вас тут дым коромыслом, – заметил он, прислушиваясь. Снизу доносились голоса, музыка, крики и смех. – Это что, все французы?

– Эти нет. В большинстве иностранцы.

– Американцы?

– Что самое странное – нет. В основном немцы. Столько немцев у нас отродясь не было.

– Ничего странного.

– И большинство очень хорошо говорят по-французски. Совсем не то, что пару лет назад.

– Я так и думал. Наверно, и ваших вояк много. Новобранцев и из колониальных войск?

– Ну, эти-то всегда ходили.

Равич кивнул.

– И что, немцы много тратят?

Роланда усмехнулась:

– Еще как! Любого готовы угостить, кто с ними захочет выпить.

– Особенно ваших военных, верно? А ведь в Германии строгие ограничения на иностранную валюту и границы на замке. Выехать можно только с разрешения властей. И денег с собой не больше десяти марок. Разве не странно, что у вас при этом столько развеселых щедрых немцев, запросто болтающих по-французски?

Роланда передернула плечиками:

– По мне так пусть. Лишь бы платили.

Домой он вернулся после восьми.

– Никто мне не звонил? – спросил он у портье.

– Нет.

– И после обеда тоже?

– Нет. Весь день никто.

– Может, кто заходил, меня спрашивал?

Портье покачал головой:

– Абсолютно никто.

Равич направился к лестнице. Поднимаясь к себе, на втором этаже услышал, как ругаются супруги Гольдберг. На третьем орал младенец. Не простой младенец, а французский гражданин Люсьен Зильберман, одного года и двух месяцев от роду. Для своих родителей, торговца кофе Зигфрида Зильбермана и его жены Нелли, урожденной Леви из Франкфурта-на-Майне, он был и свет в окошке, и важный практический резон. Как-никак родился он во Франции, в связи с чем Зильберманы надеялись на два года раньше получить французские паспорта. Не по возрасту сметливое чадо, пользуясь родительским обожанием, мало-помалу превращалось в домашнего тирана. На четвертом этаже дудел граммофон. Он принадлежал беженцу Вольмайеру, бывшему заключенному концлагеря Ораниенбург, большому любителю немецких народных песен. Коридор провонял затхлостью, сумерками и тушеной капустой.

Равич пошел к себе в номер почитать. Когда-то по случаю он купил несколько томов всемирной истории и время от времени погружался в их изучение. Веселого в этом занятии было не много. Единственным, что хоть как-то утешало, давая повод для мрачного злорадства, была мысль, что в происходящем сегодня с общеисторической точки зрения ничего нового нет. Все это уже было, и не один, а десятки раз. Вероломства, измены, убийства, варфоломеевские ночи, подкупы и продажность ради власти, войны беспрерывной и неумолимой чередой – история человечества писалась слезами и кровью, и в образах прошлого, среди тысяч обагренных кровью статуй злодеев лишь изредка проблеском света мелькал серебристый нимб добра. Демагоги, обманщики, убийцы отцов, братьев, лучших друзей, опьяненные жаждой власти себялюбцы, фанатики-пророки, насаждавшие любовь огнем и мечом, – все было вечно одно и то же, снова и снова терпеливые народы позволяли гнать себя на бойню, натравлять себя друг на друга во имя царей, религий и вообще любых безумцев и безумств – и не было этому конца.

Он отложил книгу. Снизу из-за открытого окна слышались голоса. Он их узнал – это были Визенхоф и жена Гольдберга.

– Нет, не сейчас, – говорила Рут Гольдберг. – Он скоро вернется. Через час.

– Так это ж целый час.

– Может, и раньше.

– Куда хоть он пошел?

– К американскому посольству. Каждый вечер туда ходит. Просто стоит и смотрит. Больше ничего. Потом возвращается.

На это Визенхоф что-то еще сказал, но Равич его слов не расслышал.

– Конечно, – сварливо отозвалась Рут. – А кто не сумасшедший? А что он старый, я и без тебя знаю.

– Прекрати, – послышалось немного погодя. – Не до этого мне. И вообще настроения нет.

Визенхоф что-то промямлил.

– Тебе хорошо говорить, – ответила она. – Все деньги у него. У меня вообще ни гроша. А ты…

Равич встал. В нерешительности посмотрел на телефон. Уже почти десять. С тех пор как Жоан утром от него ушла, от нее не было никаких вестей. Он не спросил, придет ли она сегодня вечером. Но был уверен, что придет. И только теперь начал сомневаться.

– Тебе все просто! Тебе лишь бы свое получить, и больше ничего, – ворчала внизу жена Гольдберга.

Равич пошел к Морозову. Но его комната оказалась заперта. Тогда он спустился в «катакомбу».