Эрих Ремарк - Ночь в Лиссабоне [litres]

«Нет. Для этого нужно разрешение на жительство и на работу. Последний раз я надписывал адреса. Потом появился Шварц, а с ним моя апокрифическая жизнь».

«Почему апокрифическая?»

«Фальшивая, тайная, под защитой покойника и чужого имени».

«На твоем месте я бы называла ее иначе», – сказала Хелен.

«Можно называть ее как угодно. Двойная жизнь, заемная, вторая. Скорее уж вторая. Я так чувствую. Мы как потерпевшие крушение, утратившие память. Им не о чем жалеть – ведь память всегда еще и сожаление, что пришлось проиграть времени то хорошее, что имел, а плохое оставить неисправленным».

Хелен засмеялась: «Кто же мы теперь? Обманщики, покойники или духи?»

«Легально мы туристы. Нам разрешено находиться здесь, но работать нельзя».

«Ладно, – сказала она. – Тогда давай не будем работать. Давай отправимся на остров Сен-Луи, посидим на лавочке на солнышке, а потом пойдем в «Кафе де ла Франс» и пообедаем на воздухе. Хорошая программа?»

«Очень хорошая», – согласился я, на том и порешили. Я не стал искать случайного заработка. Мы были вместе с раннего утра до раннего утра и много недель не разлучались.

Мимо с шумом летело время, с экстренными выпусками газет, тревожными новостями и чрезвычайными заседаниями, но внутренне оно нас не затрагивало. Мы жили не в нем. Его не было. А что же тогда было? Вечность! Когда чувство заполняет все, для времени больше нет места. Ты на других берегах, по ту его сторону. Или вы не верите?

На лице Шварца вновь появилось напряженное, отчаянное выражение, какое я уже видел раньше.

– Или вы не верите? – спросил он.

Я устал и против воли начал терять терпение. Слушать о счастье неинтересно, о фокусах Шварца с вечностью – тоже.

– Не знаю, – бездумно обронил я. – Быть может, вправду счастье или вечность, когда там умираешь; время тогда более не может приложить календарный масштаб и должно это принять. Но когда продолжаешь жить, поневоле приходится принять, что и это тоже, хочешь не хочешь, опять-таки становится частью времени и преходящности.

– Оно не должно умирать! – вдруг с жаром воскликнул Шварц. – Оно должно остаться, как мраморное изваяние! Не как замок из песка, толику которого всякий день уносит прочь! Что же происходит с умершими, которых мы любим? Что с ними происходит, сударь? Разве их не умерщвляют всегда снова и снова? Где они, если не в нашей памяти? И не становимся ли мы все убийцами, сами того не желая? Я что же, должен отдать под нож времени это лицо, которое знаю один только я? Знаю, оно наверняка распадется во мне и станет подделкой, если я не выну его из себя, не выставлю наружу, чтобы ложь моего продолжающего жить мозга не оплела его, как плющ, и не разрушила, ведь иначе в конце концов останется один этот плющ и оно станет перегноем, питающим трутня-время! Это я знаю! Потому и должен спасти его даже от меня самого, от гложущего, эгоистичного стремления жить дальше, которое хочет забыть его и уничтожить! Неужели вам непонятно?

– Понятно, господин Шварц, – осторожно ответил я. – Вы ведь потому и говорите со мной… чтобы спасти его от вас самого…

Я досадовал, что прежде ответил так небрежно. Этот человек логическим и поэтическим образом был безумец, донкихот, желающий сразиться с ветряными мельницами времени… а я слишком уважал боль, чтобы стремиться выяснить, почему и как далеко он мог в этом зайти.

– Если мне все удастся… – сказал Шварц и осекся. – Если удастся, тогда я ему не опасен. В это вы верите?

– Да, господин Шварц. Наша память не ларец из слоновой кости в пыленепроницаемом музее. Это зверь, который живет, жрет, переваривает. Она пожирает сама себя, как сказочный феникс, чтобы мы могли жить дальше, чтобы она нас не уничтожила. Вы хотите этому помешать.

– Да! – Шварц благодарно посмотрел на меня. – Вы говорили, что только со смертью память каменеет. Я умру.

– Я наговорил чепухи, – устало возразил я. Терпеть не могу такие разговоры. Я знал слишком много невротиков, эмиграция рождала их, как лужайка грибы после дождя.

– Но кончать самоубийством я не стану. – Шварц неожиданно улыбнулся, будто угадал мои мысли. – Жизни сейчас слишком нужны для других целей. Я умру только как Йозеф Шварц. Утром, когда мы попрощаемся, его уже не станет.

Меня пронзила некая мысль и одновременно безумная надежда.

– Что вы собиратесь сделать? – спросил я.

– Исчезнуть.

– Как Йозеф Шварц?

– Да.

– Как имя?

– Как всё, чем был во мне Йозеф Шварц. И как то, чем я был прежде.