Эрих Ремарк - Ночь в Лиссабоне [litres]

«Прекрати! – сказал Георг более мирным тоном, чем я ожидал. – Собери вещи, Хелен. Положение серьезное. Сегодня вечером мы уезжаем».

«Насколько серьезно положение?»

«Будет война. Иначе бы я не приехал».

«Все равно бы приехал, – сказала Хелен. – Как два года назад в Швейцарию, когда я не хотела возвращаться. Тебе некстати, что сестра столь преданного партийца не желает жить в Германии. Тогда ты сумел меня вернуть. Сейчас я останусь здесь и не хочу больше говорить об этом».

Георг неотрывно смотрел на нее. «Из-за этого жалкого негодяя? Он опять тебя уболтал?»

Хелен рассмеялась: «Негодяй… как давно я не слыхала этого слова. У вас и правда допотопный лексикон! Нет, этот негодяй, мой муж, меня не убалтывал. Мало того, даже делал все, чтобы отослать меня назад. По более серьезным причинам, нежели ты!»

«Я хочу поговорить с тобой наедине», – сказал Георг.

«Толку не будет».

«Мы же брат и сестра».

«Я замужем».

«Это не кровные узы, – возразил Георг. – Ты даже сесть мне не предложила, – добавил он вдруг с ребячливой обидой. – Проделываешь долгий путь из Оснабрюка и так и стоишь на пороге».

Хелен опять рассмеялась: «Это не моя комната. За нее платит муж».

«Садитесь, обер-штурмбаннфюрер и прихвостень Гитлера, – сказал я. – И поскорее уходите отсюда».

Георг злобно посмотрел на меня и плюхнулся на ветхий диван. «Я хочу поговорить с сестрой наедине, неужели непонятно?»

«Вы позволяли мне поговорить с нею наедине, когда арестовали?» – в свою очередь, спросил я.

«Это совсем другое дело», – буркнул Георг.

«Для Георга и его партийцев всегда другое дело, когда они делают то же, что и другие, – саркастически заметила Хелен. – Когда сажают в тюрьму или убивают людей, думающих иначе, чем они, они тем самым защищают свободу Германии; когда отправили тебя в концлагерь, они защищали поруганную честь своего отечества… не так ли, Георг?»

«Именно так!»

«Вдобавок он всегда прав, – продолжала Хелен. – Никогда не сомневается и не испытывает угрызений совести. И всегда стоит на правильной стороне, на стороне власти. Он такой же, как его фюрер, – самый миролюбивый человек на свете, если только другие поступают так, как он считает правильным. Спокойствие нарушают всегда другие. Верно, Георг?»

«Мы-то тут при чем?»

«Ни при чем, – сказала Хелен. – И при всем. Неужели ты не понимаешь, как ты здесь смешон, ты, столп несговорчивости в этом терпимом городе? Даже в штатском ты все еще в сапогах, чтобы растаптывать других. Но здесь у тебя нет власти, пока что нет! Здесь ты не можешь записать меня в свой воняющий потом, колченогий партийный «Фрауэншафт»! Здесь ты не можешь следить за мной, как за пленницей! Здесь я могу дышать и хочу дышать!»

«У тебя немецкий паспорт! Будет война. Тебя посадят за решетку».

«Пока нет! И лучше уж здесь, чем у вас! Вам ведь тоже придется засадить меня за решетку! Я же не стану ходить как немая, вновь вдохнув здесь сладкий воздух свободы и сбежав от вас, от ваших казарм, инкубаториев и бесконечной шумихи!»

Я встал. Не хотел, чтобы она раскрывала себя перед этим неотесанным нацистом, который никогда ее не понимал. «Это он виноват! – выкрикнул Георг, – космополит окаянный! Он тебя испортил! Погоди, парень, мы еще с тобой поквитаемся!»

Он тоже встал. Ему бы ничего не стоило сбить меня с ног. Он был значительно сильнее, а моя правая рука плохо двигалась в локте после национального воспитания в концлагере. «Не трогай его!» – очень тихо сказала Хелен.

«Ты должна защищать этого труса? – спросил Георг. – Он сам не в состоянии?»

Шварц повернулся ко мне:

– Странное дело с этим физическим превосходством. Ведь ничего примитивнее просто быть не может, и ничего общего с мужеством и мужественностью оно не имеет. Револьвер в руках калеки может его уничтожить. Это ведь всего лишь фунты и мускулы, и только… но тем не менее, столкнувшись с их жестокостью, испытываешь унижение. Каждому известно, что подлинное мужество начинается не здесь и что вызывающе наглая гора мускулов может самым жалким образом спасовать… и все же мы ищем неловкие объяснения и ненужные оправдания и ужасно себя чувствуем, не желая, чтобы нас избили до смерти. Разве не так?

– Бессмысленно, но оттого особенно обидно, – кивнул я.

– Я бы отбился, – сказал Шварц. – Конечно же, отбился!

Я поднял руку.

– Господин Шварц, зачем? Мне объяснений не требуется.

Он слабо улыбнулся:

– Верно. Видите, насколько глубоко это сидит, раз я даже сейчас пытаюсь объяснять? Как рыболовный крючок в плоти. Когда же кончается мужское тщеславие?