Эрих Ремарк - Ночь в Лиссабоне [litres]

«Что же?»

«Жаль, что я должна остаться».

Я взял ее руку. Хелен прекрасно загорела, солнцу понадобилось не более двух дней, а от этого ее глаза казались светлее. «Я очень тебя люблю, – сказал я. – Люблю тебя, и этот миг, и это лето, которое не задержится, и этот пейзаж, и прощание, и впервые в жизни себя самого, потому что я, как зеркало, отражаю тебя и таким образом вижу вдвойне. Благословен будь этот вечер и этот час!»

«Благословенно будь все! Давай выпьем за это. И будь благословен ты, потому что наконец осмелился сказать нечто такое, из-за чего раньше покраснел бы».

«Я все еще краснею. Но внутренне и без стыда. Дай мне немного времени. Я должен привыкнуть. Даже гусенице надо привыкнуть, когда она после бытия в потемках выползает на свет и обнаруживает, что у нее есть крылья. Как счастливы здесь люди! Как дивно пахнет дикий жасмин! Официантка говорит, тут в лесах его полным-полно».

Мы допили вино и пошли прогуляться средь узких улочек по старой горной дороге, ведущей в Аскону. Кладбище Ронко, полное цветов и крестов, нависало над дорогой. Юг – искуситель, он стирает мысли и делает фантазию царицей. Средь пальм и олеандров ей не требуется особой помощи, не то что средь армейских сапог и казарм. Как огромное шумящее знамя, над нами реяло небо, где каждую минуту высыпа́ло все больше звезд, словно было оно флагом некой расширяющейся вселенской Америки. Асконская piazza искрилась огнями кафе далеко по озеру, а из долин веяло прохладным ветерком.

Мы подошли к дому, который арендовали. Он стоял у озера и имел две спальни; здешней морали этого, по-видимому, было достаточно.

«Сколько нам осталось жить?» – спросила Хелен.

«Если будем осторожны, то год, а может, еще на полгода дольше».

«А если мы будем жить неосторожно?»

«Это лето».

«Давай будем жить неосторожно», – сказала она.

«Лето коротко».

«Да, – вдруг с жаром сказала она. – Лето коротко, и жизнь коротка, но что ее укорачивает? Знание, что она коротка. Кошки на улице знают, что жизнь коротка? Птица знает? Мотылек? Они считают ее вечной. Никто им не говорил! Почему же нам сказали?»

«На это есть много ответов».

«Дай один!»

Мы стояли в темной комнате. Двери и окна были распахнуты. «Один таков: жизнь была бы невыносимой, будь она вечной».

«Ты имеешь в виду, скучной? Как жизнь Бога? Это неправда. Дай другой ответ!»

«В жизни больше бед, нежели счастья. И что она не длится вечно, на самом деле милосердно».

«Все это неправда, – помолчав, сказала Хелен. – Мы говорим так потому только, что знаем: нам не дано остаться, не дано ничего удержать, а в этом милосердия нет. Мы его придумываем. Изобретаем, чтобы надеяться».

«И все же верим в него, разве нет?» – спросил я.

«Я не верю!»

«В надежду?»

«Ни во что не верю. Для каждого настанет черед. – Она сердито швырнула одежду на кровать. – Для каждого. А том числе для арестанта с его надеждой, пусть даже однажды он увернется. Все равно в следующий раз настанет его черед».

«Так он на это и надеется. Лишь на это».

«Да. Это все, что мы можем! Вот так же обстоит в мире с войной. Мир надеется на другой раз. Но никто не в силах предотвратить ее».

«Войну все-таки можно предотвратить, – возразил я. – А смерть нет».

«Не смейся!» – выкрикнула она.

Я шагнул к ней. Она отпрянула, выбежала на улицу.

«Что с тобой, Хелен?» – удивленно спросил я. Снаружи было светлее, чем в комнате, и я увидел, что лицо у нее залито слезами. Она не ответила, и я расспрашивать не стал.

«Я напилась, – наконец сказала она. – Разве ты не видишь?»

«Нет».

«Выпила слишком много вина».

«Слишком мало. Вот еще бутылка».

Я поставил «Фьяско нострано» на каменный стол, стоявший на лужайке за домом, и пошел в дом за бокалами. Вернувшись, я увидел, что Хелен идет по лужайке к озеру. Я не сразу пошел за ней. Наполнил бокалы, в бледном отсвете неба и озера вино казалось черным. Потом я медленно зашагал по лужайке вниз, к пальмам и олеандрам на берегу. Меня вдруг охватила тревога за Хелен, и, увидев ее, я вздохнул с облегчением. Она стояла у воды в странно пассивной, склоненной позе, словно ждала – зова или чего-то, что возникнет перед нею. Я замер – не затем, чтобы наблюдать за нею, а чтобы не испугать ее. Немного погодя она вздохнула и выпрямилась. А потом шагнула в воду.

Когда увидел, что она плывет, я сходил в дом, принес мохнатое полотенце и купальный халат. Потом сел на гранитную глыбу и стал ждать. Глядя на ее голову с высоко подколотыми волосами, совсем маленькую в водном просторе, я думал о том, что она – все мое достояние, и с удовольствием окликнул бы ее, позвал обратно. Но в то же время меня не оставляло ощущение, что ей нужно в одиночку выдержать схватку с чем-то мне неведомым и сейчас она именно этим и занята… вода была для нее судьбой, и вопросом, и ответом, и ей нужно вынести все в одиночку, как любому из нас, – та малость, какую может сделать другой, это просто быть рядом, чтобы дать хоть немного тепла.