Эрих Ремарк - Жизнь взаймы, или У неба любимчиков нет

– Слову «счастье» в наши дни придается слишком большое значение, – рассуждал виконт де Пэстр. – А ведь прежде, бывало, целыми столетиями его вообще не знали. И ничего, жили, как-то обходились. Почитайте китайскую литературу времен расцвета, почитайте индусов, древних греков. Эмоциям, в которых коренится слово «счастье», тогда предпочитали иное чувство жизни, более высокое и стойкое. И как только это чувство утрачивается, начинаются кризисы, недоразумения, погоня за эмоциями, романтика и все эти метания в поисках счастья, дурацкий суррогат.

– Так ведь и то, высокое, тоже суррогат, разве нет? – возразила Лилиан.

– Но более достойный человека, – изрек де Пэстр.

– Но разве одно исключает другое?

Он посмотрел на нее задумчиво.

– Почти всегда. Хотя у вас, по-моему, нет. Это меня и завораживает. В вас чувствуется и то, и другое. Но за всем этим ощущается отчаяние – столь запредельное, что бессмысленно подыскивать имена и ему, и чему-либо еще. Это чувство по ту сторону всякого душевного сумбура – одиночество уже вне всякой скорби, в бескрайних полярных льдах. И скорбь, и бунтарство у вас в душе, по-моему, давно уже взаимно друг друга уничтожили. Вот почему мелочи жизни обретают для вас ту же ценность, что и все великое. И каждая сверкает неповторимостью.

– Словом, да здравствует восемнадцатое столетие, – усмехнулась Лилиан. – Похоже, вы последний его потомок?

– Скорее последний почитатель.

– Не в ту ли пору больше, чем когда-либо еще, рассуждали о счастье?

– Только в скверные годы. И даже тогда, хоть и рассуждали, и мечтали, но все равно, по большому счету, оставались практичными.

– Покуда не изобрели гильотину.

– Покуда не изобрели гильотину, а вместе с ней и право на счастье, – согласился де Пэстр. – Гильотина выходит на арену всегда.

Лилиан допила свой бокал.

– Не слишком ли затянулась преамбула к предложению, которое вы снова намерены мне сделать: стать вашей любовницей?

Ни один мускул не дрогнул на лице де Пэстра.

– Можете называть как угодно. На самом деле это просто предложение предоставить вам обрамление, какого вы заслуживаете. А вернее, какое, на мой взгляд, вам подходит.

– Как оправа к камню?

– Как оправа к драгоценному камню.

– Чистейшей воды, а вернее, чистейшего отчаяния?

– Чистейшего, голубой воды, одиночества. И такого же мужества, мадемуазель. Примите мои комплименты! И извините мне мою назойливость. Бриллианты такого свечения большая редкость. – Виконт улыбнулся. – Вы, наверно, опять хотите послушать новости о гонках в Италии?

– Здесь? У «Максима»?

– Почему нет? Альберт, распорядитель сего заведения, способен исполнять и не такие прихоти, если захочет. А ради вас он захочет. Уж я-то знаю – у него глаз верный.

По заведенной традиции оркестр заиграл мелодии из «Веселой вдовы». Официанты бесшумно убирали посуду. Альберт проскользнул мимо, и на столе возникла бутылка коньяка, отнюдь не в коконе пыли и без наполеоновской эмблемы, а просто с мелкой, от руки надписанной этикеткой.

– Я же вам говорил: у него глаз верный, – усмехнулся де Пэстр. – Отведайте этого коньяка, разумеется, с соблюдением всех предварительных процедур согревания бокала в ладони, вдыхания аромата и последующего обсуждения букета. За нами ведь наблюдают.

Лилиан взяла свой бокал и, не согревая в руке и не вдыхая аромат, выпила залпом. Де Пэстр рассмеялся. Альберт из своего угла отреагировал чем-то вроде одобрительной усмешки. Вслед за чем, парой минут спустя, был прислан официант с небольшой бутылочкой. Сменив бокалы на рюмочки, он тут же их наполнил. Дохнуло ароматом фруктовых садов в начале лета.

– Старая малиновая настойка, – уважительно прокомментировал виконт. – Совсем уж редкость!

Лилиан смотрела на него и думала: вот если сейчас плеснуть в это выморочное породистое лицо малиновой настойки, что будет? Вероятно, он и тут отнесется с пониманием и скажет очередную отшлифованную фразу. Нет, она его не презирает, напротив, он даже ей приятен, как мягкое снотворное, и она любит иногда его послушать. В ее глазах он воплощает иное, противоположное отношение к жизни. Страх перед смертью он преобразовал в некий культ эстетического цинизма, силясь вместо опасных горных троп видеть ухоженные парковые аллеи. Как будто это что-то меняет. От кого она уже слышала что-то похожее? Ну да, конечно, от Левалли на Сицилии. Для такой жизни всего-то и нужно, что сердца поменьше и денег побольше. И никаких гонок от Брешии до Брешии. Торчи в Брешии и внушай себе, будто это Версаль начала восемнадцатого века.