Эрих Ремарк - Жизнь взаймы, или У неба любимчиков нет

– Да, вы правы. Не могу поправиться, хоть умри.

– Вот счастье-то!

– Да, – согласилась Лилиан. – Для кого-то и вправду счастье.

Она вышла на проспект Георга V. Поздний послеполуденный час встретил ее золотистым солнышком, ветерком, урчанием автомобилей. На секунду она остановилась, перебирая в уме заказанные платья. Вообще-то она не собиралась пополнять гардероб, решив, что на ее век нарядов у нее уже достаточно, но Клерфэ не отступался от намерения подарить ей платье, а потом к его подарку как-то само собой добавилось еще одно, компенсацией за Венецию, – тамошнее кровотечение стоило ей, вероятно, нескольких дней, а то и недель жизни, и, вместо того чтобы впадать по этому поводу в тоску, отчаяние и самоедство, она предпочла сказать себе, что теперь зато ей понадобится меньше денег на жизнь и, значит, можно прикупить лишнее платье. Это, последнее, она выбирала с особой тщательностью. Сначала хотела что-нибудь страстное, а в итоге вышло, что оно у нее будет самое строгое из всех. Страстным же в итоге оказалось то, которое ей дарит Клерфэ, – не платье, а один сплошной протест против Тулузы и всего, что для нее с Тулузой связано.

Она улыбнулась своему отражению в одном из витринных зеркал. Бывают вещи, в которых любого легкомыслия мало, подумалось ей. И платья, как выясняется, могут быть куда более надежной моральной опорой, нежели любые притязания на справедливость и правоту, все сострадание и сочувственное понимание на свете, все духовники-исповедники, вся премудрость, все друзья-предатели и даже возлюбленный. И никакое это не легкомыслие и не кощунство, а просто знание того, что может тебя утешить и твердая вера в спасительную помощь житейских мелочей.

Хорошо, когда это знаешь, размышляла Лилиан, ведь для нее это почти единственное, что осталось. Времени на велеречивые самооправдания и даже на бунт уже нет. Один раз позволила себе взбунтоваться – и то порой не уверена, стоило ли. А теперь – теперь предстоит только свести счеты с судьбой.

Она понимала: все эти мелкие хитрости, которыми она норовит обмануться и утешиться, при желании легко счесть довольно пошлыми, дешевыми уловками; однако все прочие, куда более грандиозные и помпезные уловки, которыми нормальные люди пытаются худо-бедно облегчить свое существование, от нее уже настолько далеки, что на различия между большим и малым можно махнуть рукой. Кроме того, на ее взгляд, способность в каждый прожитый миг сохранить веру в эти мелкие уловки требует иной раз не меньше, а то и больше выдержки, мужества, силы воли, чем в те, другие, напыщенные самообманы, сколь бы напыщенно их ни именовать. Вот она и покупает себе платья и черпает в них такое же утешение, какое другие обретают во всей мировой философии; точно так же она и свою любовь к жизни намеренно принимает за любовь к Клерфэ, то подбрасывая ее, то снова ловя, и веря в нее вопреки знанию, что когда-нибудь она неминуемо разобьется. На воздушном шаре можно летать, пока он держится на воздухе, но глупо пытаться цеплять к нему дома. И когда он опустится на землю – это уже не воздушный шар, а просто безжизненная груда тряпья.

Сворачивая возле ресторана «Фуке» на Елисейские Поля, она нос к носу столкнулась с виконтом де Пэстром. Тот даже слегка опешил.

– Какой у вас счастливый вид! – изумился он. – Влюбились?

– Да. В платье.

– Очень благоразумно! – одобрил виконт. – Любовь без риска и затруднений.

– Какая же это тогда любовь?

– О, это частица единственно оправданного чувства на свете: любви к себе.

Лилиан рассмеялась:

– И это, по-вашему, без риска и затруднений? Вы что, чугунный или, может, гуттаперчевый?

– Ни то, ни другое. Я запоздалое дитя восемнадцатого столетия и разделяю судьбу всех своих запоздалых собратьев: обречен на непонимание. Не выпьете со мной чашечку кофе на веранде? Или коктейль?

– Кофе.

Им достался столик в ласковых лучах предвечернего солнца.

– Бывает время, когда сидеть на солнце – почти то же самое, что говорить о любви, о жизни или вообще ни о чем. К примеру, как вот сейчас. Вы все еще живете в той маленькой гостинице на Сене?

– Кажется, да. Хотя иногда я не вполне уверена. Утром, если окна раскрыты, я просыпаюсь от такого шума, будто переночевала прямо на площади перед Оперой. Зато ночью мне то и дело чудится, будто меня уносит вниз по Сене – то ли на дне лодки, то ли прямо в воде, на спине, с широко раскрытыми глазами, и тогда я вроде бы уже не совсем я, или, наоборот, только тогда я настоящая.