Эрих Ремарк - Жизнь взаймы, или У неба любимчиков нет

Он прекратил поиски. Просто знал, что это бессмысленно: даже если она вернулась – она либо сама к нему придет, либо нет. Он и не догадывался, что она уже в Париже и снова поселилась в гостинице «Биссон». Ей нужно было еще несколько дней побыть одной. Хотелось, когда Клерфэ увидит ее снова, чувствовать себя окрепшей и выглядеть вполне здоровой. Она много спала, в город не выходила вовсе. И пока Клерфэ сторожил в отеле «Риц» ее чемоданы, вполне обходилась двумя саквояжами, которые брала с собой на Сицилию.

Странное это было чувство: казалось, после сильного шторма она все-таки вернулась в гавань, но сама гавань за это время изменилась. Преобразился весь ее облик, вернее, он предстал как бы в ином свете. Все виделось четче, определеннее, как-то беспощадней, хотя и без скорби. Да, буря миновала. И унесла с собой розовое марево надежд. Спасения нет. И жалости тоже. Шум уже начал стихать. Еще немного – и она услышит биение своего сердца. Биение, в котором будет не только зов, но и ответ.

Первым, кого она навестила, оказался дядюшка Гастон. Тот опешил от неожиданности, но после минутного замешательства выказал, хотя и с опаской, нечто вроде радости.

– Где ты теперь живешь? – поинтересовался он.

– В «Биссоне». Там недорого, дядюшка Гастон.

– Думаешь, деньги сами собой растут, за одну ночь? При таких расходах ты скоро останешься без гроша. Знаешь, на сколько тебе хватит, если ты и дальше намерена так транжирить?

– Не-а. И знать не хочу.

«Поторапливайся умирать!» – усмехнулась она про себя.

– Ты всегда жила не по средствам. А были времена, когда люди умели обходиться только процентами с капитала.

Лилиан рассмеялась:

– Я слышала, в Базеле, у швейцарцев, мотом считается даже тот, кто на проценты с процентов прожить не может.

– О, Швейцария! – восторженно вздохнул дядя, будто речь идет о Венере Каллипиге. – При такой-то валюте! Счастливый народ! – Он посмотрел на Лилиан. – Я мог бы предоставить тебе комнату у себя. Сэкономила бы на гостинице.

Лилиан обвела глазами стены. Он оплетет ее здесь, как паутиной, лишь бы удержать под колпаком, пронеслось в голове. Да, будет стеречь. Боится, что придется тратить на нее свои денежки. Она поборола секундное искушение выложить ему всю правду.

– Тебе не придется на меня тратиться, дядюшка Гастон, – твердо сказала она. – Никогда!

– Молодой Буало частенько о тебе спрашивал.

– Это кто?

– Сын часовщика Буало. Очень достойное семейство. Мать…

– Это который с заячьей губой?

– Что значит «с заячьей губой!» Где ты нахваталась этих вульгарных выражений?! Подумаешь, мелкий изъян, в родовитых семьях такое не редкость. Кроме того, прооперирован. Почти незаметен. В конце концов, мужчина – это тебе не манекенщица!

Лилиан смотрела на этого низенького, расхорохорившегося старикашку.

– Дядюшка Гастон, сколько тебе лет?

– Опять ты за свое! Сама прекрасно знаешь!

– И до скольких, по-твоему, ты доживешь?

– А это вообще вопрос неприличный. Про такое пожилых людей не спрашивают. Такое одному Богу известно.

– Богу много чего известно. И к нему много вопросов накопилось, ты не находишь? И я свои уже скоро задам.

– Что? – Дядюшка вытаращил глаза. – Что ты такое говоришь?

– Да ничего. – Лилиан уже подавила вспышку гнева. Ведь вот же этот сморчок стоит перед ней, весь сморщенный, дряхлый, а мнит себя чуть ли не чемпионом долголетия, и наверняка ведь на сколько-то лет ее переживет, и все-то на свете ему известно, и со своим боженькой он на «ты». – Дядюшка Гастон, – все-таки решилась она спросить, – если бы тебе довелось прожить жизнь снова, ты бы что-нибудь изменил?

– Разумеется!

– И что же? – затаив слабую надежду, спросила Лилиан.

– Не прогорел бы, как дурак, на обвале франка. Еще в четырнадцатом году прикупил бы американских акций, а потом, самое позднее, в тридцать восьмом…

– Хорошо, дядюшка Гастон, – прервала его Лилиан. – Я уже поняла. – Гнев ее улетучился окончательно.

– Ничего ты не поняла! Если б поняла, не швырялась бы деньгами, которых у тебя не осталось почти! Разумеется, это все твой отец…

– Знаю, знаю, дядюшка Гастон. Транжир! Но, знаешь, есть транжир, которому он в подметки не годится.

– Это кто же?

– Жизнь, дядюшка. Она транжирит тебя, меня и вообще всех подряд.

– Белиберда! Салонный большевизм! Отвыкай. Жизнь – слишком серьезная штука.

– Именно. И в ней надо платить по счетам. Поэтому отдай мне мои деньги. И не делай вид, будто они твои. Это мои деньги.