Эрих Ремарк - Жизнь взаймы, или У неба любимчиков нет

– Тебе, похоже, все безразлично, верно? – спросил он.

Она с улыбкой повернулась к нему:

– В самом высшем смысле – да.

– Я так и понял. И что же с тобой?

«Просто я знаю, что умру, – думала она, – ощущая свет фонарей, скользящий по лицу. И чувствую это сильнее, чем ты, вот почему в том, что для тебя всего лишь шум, мне слышны и плач, и клич, и мольбы, и ликование, а все, что для тебя лишь обыденность, для меня дарение и благодать».

– Смотри, фонтаны! – прошептала она.

Он медленно объезжал площадь. Под серебристо-серым парижским небом взметывались ввысь искристые струи, а взлетев, рушились вниз, в нарциссическом восторге спеша насладиться собственным отражением, и в шуме фонтанов, осиянный светом, овеянный тысячелетиями, мерцающим вертикальным стержнем прокалывал небосвод обелиск – символ непреходящей стойкости в окружении самого мимолетного, что есть на свете, – фонтанов, которые, мириадами капель познавая восторг взлета, возносились к небу и, забыв на миг о недуге земного тяготения, жертвами неизбежной метаморфозы отдавались гибельности упадка, напевая древнейшую на земле колыбельную песнь, – неумолчный плеск воды, этот хорал вечного возрождения материи и вечной бренности всякой отдельной жизни.

– Красота какая! – вздохнула Лилиан.

– Да уж, – отозвался Клерфэ. – Когда-то здесь стояла гильотина. Марию-Антуанетту обезглавили. А теперь вот фонтаны плещут.

– Отвези меня еще на Рон-Пуэн, – попросила Лилиан. – Там тоже фонтаны.

Клерфэ свернул на Елисейские Поля. На Рон-Пуэн к плеску и белопенной кипени воды, ощетинившись, словно копьями, примкнутыми штыками своих бутонов, добавилось воинство желтых тюльпанов, которые, словно прусский полк на параде, замерли по стойке смирно.

– Ну что, тебе и это безразлично? – спросил Клерфэ.

Лилиан, очнувшись от наваждения водоплещущей ночи, медленно перевела на него взгляд. «А он ведь мучается, – подумала она. – Как же это легко!»

– Я в этом растворяюсь, – сказала она. – Ты разве не чувствуешь того же?

– Нет. Да и не хочу я ни в чем растворяться. Хочется, наоборот, больше силы.

– Так и я о том же. Вроде бы отдаешься – а тебе такой прилив силы в ответ.

Как же хотелось остановиться и поцеловать ее, но не было уверенности, чем это обернется. У него было странное чувство, будто его одурачили, и от ярости он готов был прямо сейчас на всем ходу влететь в эту клумбу желтых тюльпанов, давя и круша все вокруг, лишь бы рывком прижать к себе Лилиан и так, в обнимку, увезти ее куда угодно – только куда? В пещеру, в укрытие, в комнату, а лучше бы всего, навсегда, снова и снова – в этот отрешенный взгляд ее серых глаз, которые, казалось, как-то не вполне его замечают.

– Я люблю тебя, – сказал он. – Забудь все остальное. Забудь про ту женщину.

– Но почему? Почему бы тебе не побыть с кем-то? Или, думаешь, я все это время была одна?

«Джузеппе» дернулся и заглох. Клерфэ запустил мотор снова.

– Ты имеешь в виду – в санатории? – спросил он.

– Я имею в виду – в Париже.

Он смотрел на нее в упор. Она улыбалась.

– Я совсем не могу быть одна. А теперь отвези меня в гостиницу. Я устала.

– Хорошо.

Миновав Лувр и Консьержерию, Клерфэ свернул на мост бульвара Сан-Мишель. Все в нем клокотало от бессильной ярости. Будь его воля – избил бы, да рука не поднимется: Лилиан всего лишь призналась в том же, в чем он прежде признался ей, а в правдивости ее слов он ни секунды не сомневался. Единственное, чего он желал – завоевать ее снова. Почему-то именно на этой девчонке для него вдруг свет клином сошелся. И он не знает, как быть, но что-то делать надо срочно: нельзя просто так дать ей уйти, исчезнуть в дверях гостиницы, ее тогда уже не вернуть, это последний шанс, нужно какое-то волшебное слово, чтобы ее удержать, иначе она вот сейчас выйдет из машины, поцелует его со все той же отрешенной улыбкой и навсегда исчезнет в гостиничном подъезде, пропахшем рыбным супом и чесноком, минует стойку, за которой, припася на перекус бутылочку дешевого винца и кусок лионской колбасы, прикорнул ночной портье, взойдет по щербатой лестнице, и последнее, что останется ему от нее на память – это мерцание ее стройных, упругих щиколоток, легко и твердо одолевающих ступеньку за ступенькой в сумраке узкой гостиничной прихожей, а наверху, уже у себя в номере, она вдруг ощутит, как сквозь золотистую ткань ее болеро прорастают два крыла, и она выпорхнет в окно, запросто и стремительно, и полетит, но не в сторону Сант-Шапель, о которой она ему рассказывала, а, пожалуй, на какой-нибудь особо элегантной метле, то ли от Баленсиаги, то ли от Диора, прямиком на шабаш Вальпургиевой ночи, где за ней будут ухлестывать черти, все как один во фраках, все как один рекордсмены всех мыслимых и немыслимых скоростей, готовые хоть на шести языках рассуждать обо всем на свете от Платона до Хайдеггера, а вдобавок еще виртуозы-пианисты и поэты, не считая чемпионов мира по боксу.