Эрих Ремарк - Время жить и время умирать [litres]

– Та-ак! Готовите в саду Господнем! – вскричал богомольный служка, беззвучно подкравшийся в войлочных туфлях. – Причем возле остановки скорбного пути!

– А где радостный? Могу пойти туда.

– Здесь повсюду священная земля. Разве не видите, что там погребены соборные каноники?

– Мне уже доводилось заниматься стряпней на кладбищах, – спокойно отозвался Гребер. – Но скажите-ка, куда еще нам идти. Здесь есть где-нибудь столовая или полевая кухня?

– Столовая? – Служка пожевал это слово, точно подгнивший плод. – Здесь?

– А что? Было бы неплохо.

– Пожалуй, для язычников вроде вас. К счастью, есть люди, которые думают иначе. Столовая на Господней земле! Какое кощунство!

– Вовсе не кощунство. Христос накормил несколькими хлебами и рыбами тысячи людей, вам ли не знать. Но он наверняка не был таким святошей, как вы! А теперь катитесь отсюда! Сейчас война идет, если вы не в курсе.

– Я сообщу господину пастору Бидендику о ваших кощунствах!

– Да пожалуйста! Он вас вышвырнет, лицемерный вы сухарь!

Разъяренный служка с достоинством убрался восвояси. Гребер открыл пакет кофе из биндинговского наследства, понюхал. В самом деле натуральный. Заварил. Аромат растекся вокруг и не замедлил произвести впечатление.

Из-за могил каноников поднялась всклокоченная голова, принюхалась. Человек чихнул, встал, подошел ближе:

– Не угостишь чашечкой?

– Отвали, – сказал Гребер. – Это дом Господень, здесь милостыню не подают, только берут.

Вернулась Элизабет. Шла легкой, свободной походкой, словно на прогулке.

– Откуда у тебя кофе? – спросила она.

– От Биндинга. Надо поскорей выпить, иначе вся галерея на нас налетит.

Солнце двигалось по изображениям скорбного пути. Перед бичеванием цвели лиловые фиалки. Гребер достал из ранца хлеб и масло. Порезал хлеб перочинным ножом, намазал маслом.

– Настоящее сливочное масло, – сказала Элизабет. – Тоже от Биндинга?

– Все от него. Странно… он делал мне только добро, а я всегда терпеть его не мог.

– Может, потому он так и делал. Говорят, бывает. – Элизабет сидела на ранце рядом с Гребером. – Когда мне было семь лет, я хотела жить примерно вот как сейчас.

– Я хотел стать пекарем.

Она рассмеялась:

– А стал каптенармусом. Превосходным. Который час?

– Соберу вещи и провожу тебя на фабрику.

– Нет. Давай посидим на солнышке подольше. Пока соберем и отнесем вещи, много времени уйдет, и нам придется долго ждать своей очереди, чтобы поместить все в подвале. В крестовой галерее уже полно народу. Ты можешь заняться этим потом, когда я уйду.

– Ладно. Как думаешь, можно здесь покурить?

– Думаю, нельзя. Но ведь тебя это не остановит.

– Нет. Давай используем это утро на всю катушку, пока нас отсюда не вышвырнули. Недолго осталось. Я постараюсь сегодня найти для нас местечко, где не придется спать в одежде. К пастору Бидендику мы ни в коем случае не пойдем, да?

– Да. Лучше уж обратно к Польману.

Солнце поднималось все выше. Осветило портик, тени колонн упали на стены. Люди сновали туда-сюда, как в тюрьме из света и тени. Плакали дети. Одноногий в углу сада пристегнул протез, опустил на него штанину. Гребер убрал хлеб, масло и кофе.

– Без десяти восемь, – сказал он. – Тебе надо идти. Я встречу тебя у фабрики, Элизабет. На всякий случай есть два места встречи: во-первых, сад госпожи Витте… а если не там, тогда здесь.

– Да. – Элизабет встала. – Последний раз ухожу на весь день.

– Зато нынче вечером долго не ляжем спать. Будем сидеть час за часом. Тем самым наверстаем пропущенный день.

Она поцеловала его и быстро ушла. Гребер услышал чей-то смех. Сердито обернулся. Между колоннами стояла молодая женщина. На стенке перед нею был мальчик, обе руки он запустил ей в волосы. Оба смеялись. Гребера и Элизабет она вообще не заметила. Он собрал вещи. Потом пошел мыть котелок. Следом явился одноногий. Протез топал и скрипел.

– Эй, приятель!

Гребер остановился.

– Это не вы варили кофе? – спросил одноногий.

– Да. Мы его выпили.

– Ясное дело. – У мужчины были большие голубые глаза. – Я насчет гущи. Если собираетесь выбросить ее, то лучше отдайте мне. Можно заварить еще раз.

– Да, конечно. Держите.

Гребер вытряхнул гущу. Потом отнес вещи на то место, где их складывали штабелем. Ожидал перебранки со святошей-служкой, но там опять был другой, красноносый. От него пахло церковным вином, и он не сказал ни слова.

Домоуправитель сидел у окна своей квартиры в сгоревшем доме. Увидев Гребера, он махнул рукой: дескать, зайдите. Гребер зашел.