Владимир Пирожников - Небрежная любовь

Однажды вечером (мать как всегда работала допоздна) он сидел в комнате один и в который раз думал о смерти. Ему вдруг пришло в голову, что дьявол ведь тоже не дремлет, и, может быть, уже есть где-то страшный чужой человек, который когда-нибудь убьет его. Оцепенев от этой мысли, он сжался в углу старого дерматинового дивана и долго сидел там. Ярко освещенная комната, обставленная дешевой казенной мебелью, приобретала в его глазах все более загадочный и тревожный смысл. В четырех расставленных ножках стола, в колесиках железной кровати, в мрачной подкроватной тени он видел некие знаки, не предвещавшие ничего хорошего. Он боялся встать и выйти из комнаты, боялся спустить ноги с дивана и только молил про себя, чтобы скорее пришла мать. Самые изнурительные обеты, любые жертвенные подвиги и просто добрые дела он готов был совершать ежедневно и еженощно всю жизнь, только чтобы в мире был хоть какой-нибудь порядок и не убивали бы ни в чем не повинных людей. Но всех этих добрых дел никто с него не спрашивал, в квартире стояла мертвая тишина, и мир шел своим чередом.

Вдруг что-то негромко стукнуло и прокатилось. Будто кто-то небольшой и легкий спрыгнул со стола на пол и сделал несколько быстрых шагов. В комнате, однако, ничего не изменилось. Значит, он невидимый, пришло ему в голову... Вновь что-то так же стукнуло. Второй... На этот раз он услышал еще и короткий шелестящий звук, будто кто-то задел кровать полой плаща. Снова стук. Третий... И сразу — четвертый! Пятый! Шестой, седьмой! Они обступили его!

Он громко заплакал и закричал на диване, по-прежнему боясь пошевелиться. Эти мгновения ужаса и беззащитности он запомнил на всю жизнь. Дверь в комнату распахнулась, и заглянул разбуженный его криком сосед. Оказалось, что за спинкой кровати, возле печки, мать повесила сушить лук. Он почему-то начал выпадать из мешка, несколько луковиц закатилось под кровать, вот и все. Был просто лук. Ни бога, ни дьявола не было.

«Джаз говорит о жизни. Блюз рассказывает о трудностях жизни. Человек берет жестокую реальность жизни и превращает ее в музыку, чтобы с новой надеждой или даже с чувством победителя смотреть на горе. Это музыка преодоления и победы. Современный джаз продолжил эту традицию. Если в жизни нет ни радости, ни смысла, то музыкант создает их из звуков этого мира, которые льются из его инструмента».

Много позже, начав изучать в институте кибернетику, он увидел, что хаос и бессмыслица есть действительно закон всей жизни, а люди оттого впадают порой в отчаяние, что считают, будто весь мир и природа созданы специально для них. На самом же деле, думал он, то, что мы называем судьбой, есть не более чем один из вариантов совпадения случайностей. Природа ни коварна, ни добра, просто иногда ее законы больно задевают человека, и он бесится. Но с чего мы взяли, спрашивал он себя, будто человек — это пуп вселенной? С чего мы решили, будто все, происходящее с нами, непременно должно иметь какой-то человеческий смысл? В природе есть только одна, одна-единственная тенденция, которую отдаленно можно назвать «смыслом». Этот смысл — смерть. Все, что появляется в этом мире, обречено на разрушение, исчезновение и хаос. Он знал: эту железную закономерность физики окрестили вторым началом термодинамики, философы — законом возрастания энтропии, но, по сути, за красивыми научными терминами крылось все то же подспудное представление об изначальном трагизме бытия, представление, которое не могло не отразиться даже на страницах классического труда по кибернетике, который он тогда изучал:

«Мы плывем вверх по течению, борясь с огромным потоком дезорганизованности, который, в соответствии со вторым началом термодинамики, стремится все свести к тепловой смерти, всеобщему равновесию и одинаковости. То, что Максвелл, Больцман и Гиббс в своих физических работах называли тепловой смертью, нашло своего двойника в этике Кьеркегора, утверждавшего, что мы живем в мире хаотической морали. В этом мире наша первая обязанность состоит в том, чтобы устраивать произвольные островки порядка и системы...»

Когда он выписал эту мысль в заветную тетрадь и впервые по-настоящему ее осознал, его, кроме прочего, особенно поразило словечко «произвольно». Ему даже сделалось смешно. Ведь и впрямь: природа — это хозяин очень нестрогий. Она позволяет людям жить где и как угодно, только бы они последовательно и регулярно выполняли некоторые — о, весьма немногие! — правила, называемые условиями выживания. Все остальное природы не касается. Мы, думал он, можем абсолютно произвольно верить, например, в Христа и царство божие; можем, наоборот, удариться в атеизм; можем принять магометанство и пойти в Мекку; можем любить славянскую репу или «питаться рисовыми котлетками»; а можем в конце концов начать кушать друг друга. Где, на каких скрижалях записано, что вот это — можно, а это — нельзя? Природа на этот счет молчит, а потому что именно выбрать — дело вкуса. Ведь все правила придуманы такими же глупцами, как и я. Так чем мои правила хуже других?