Владимир Пирожников - Пять тысяч слов

Тайшигун замолчал. Шумел ветер в Саду порхающих лепестков, сгущалась тьма над беседкой, мелкими волнами плескало в берега озеро Спящих лилий. Подняв голову, придворный историограф смотрел в наползающие тучи, как бы желая пронизать их взглядом, увидеть синего дракона — властелина восточной стороны неба, а за ним — границу пространства. Там, за нею, была бесконечность; пустая и вместе с тем наполненная, всепроникающая и неощутимая, она являла собой глубочайшую основу всех вещей — великое дао. «Смотрю на него и не вижу; слушаю его и не слышу; пытаюсь схватить его и не достигаю... Его верх не освещен, его низ не затемнен. Оно бесконечно и не может быть названо», — так говорил о нем Лао-цзы. И сами собой на устах тайшигуна зазвучали стихи, древние песенные стихи-юэфу. Они начинались словами «Гоню коней к воротам Шандуньмынь», и в них были такие строки:

— Как это печально! — прошептала Дэ фэй, когда щемящая мелодия стиха слилась с шумом листвы, растревоженной ветром.

Придворный историограф, храня молчание, по-прежнему смотрел на низко идущие тучи. Вот-вот должен был начаться дождь. Дэ фэй попыталась перехватить взгляд тайшигуна. Ее порозовевшее лицо было взволновано какой-то новой мыслью.

— Но... послушайте, учитель Цянь, — робко заговорила красавица. — Если окончательных ответов нет... если неизвестна граница между истинным и ложным... если правота и неправота не могут быть твердо установлены — значит, любые споры действительно не имеют смысла... Но почему же тогда вы вступаете в них, боретесь с противниками и терпите несчастья? Значит ли это, что сердцем вы верите в то, что мудрость ваша отвергает?

Первые капли застучали по крыше Беседки белого журавля и словно размыли некую завесу перед лицом тайшигуна. Напряженно глядя в лицо Дэ фэй, придворный историограф хотел как бы в ее прекрасных чертах отыскать ответ на вопрос, прозвучавший под сводами беседки. И по мере того, как дождь все сильнее шумел в саду, на суровом лице тайшигуна все отчетливее разгоралось вдохновение новой мысли. Нет, это не была простодушная радость прозрения; это был горький восторг человека, ступившего на край пропасти и решившего умереть достойно.

— Драгоценная фэй... — начал Цянь голосом, в котором одновременно ощущались благодарность и предельная мука. Но больше он ничего не успел добавить. На берегу озера Спящих лилий раздались голоса, и из зарослей выскочило четверо евнухов, потрясающих обнаженными мечами.

— Меня нашли... Прощайте! — бросила Дэ фэй и, словно уносимый ветром лепесток, выскользнула из беседки.

Дождь помешал слугам императора увидеть, что в беседке есть кто-то еще. Когда, окружив Дэ фэй, они скрылись и у озера вновь стало тихо, тайшигун медленно извлек из своего низкого столика простую глиняную чашу, вылил в нее содержимое маленького бронзового сосуда и поставил перед собой. То немногое время, которое еще оставалось у него, он хотел посвятить размышлениям о самом себе.

Ливень, набрав силу, плотной тяжелой стеной пронизывал заросли сада; размокла дорожка, ведущая к Восточному дворцу, под брызгами грязи, взлетавшими с земли, скрылась изящная резьба на низких перильцах беседки. Словно птица, застигнутая непогодой, тайшигун сидел, закрыв глаза и втянув голову в плечи. С новой болью, будто впервые он переживал смысл тех вопросов, на которые ему когда-то уже удалось дать ответ. Зачем изучать и описывать деяния древних? Зачем излагать некогда сказанные слова, оживлять давно угасшие споры и ворошить прах людей, навсегда ушедших от нас? Тайшигун припоминал, как писал он в одной из глав своей книги: «Жить в настоящее время и писать о пути древних — это для того, чтобы увидеть в нем, как в зеркале, свои достоинства и недостатки, хотя отражение это и не будет вполне точным». А на другой дощечке он утверждал: долг историка — в том, чтобы «разрешить сомнения, отличить правду от лжи, назвать добро — добром, а зло — злом».

Много лет тайшигун гордился тем, что во всех ста тридцати главах своей книги ему удалось осуществить намеченное. Но теперь он с отчаянием видел, что, может быть, в этом-то и состояла его ошибка и глубочайшая вина! Он, придворный историограф, человек, из рук которого страна получала историю, приложил все силы к тому, чтобы разделить неделимое, отличить правду от неправды и, воздав должное правым и виноватым, побежденным и победителям, извлечь из всего происшедшего смысл и сделать его незыблемым. Это его кисть запечатлевала оценки и наименования поступков, это его мысль проникала в неведомое и делала его познанным. Так вправе ли он упрекать государя в односторонности, в неспособности понять «превращение вещей» и сходство противоположностей? Желая понять многообразие мира и навести порядок, человек придумывает имена для обозначения всего, что существует. Но, называя вещь именем, он выделяет ее из бесконечного и всеобъемлющего дао. «Дорога возникает, когда ее протопчут; вещи становятся тем, что они есть, когда люди дадут им названия, — говорил Чжуан Чжоу. — Однако надо всегда помнить: то, что субъективно отмечается как стебель и столб, прокаженный урод и красавица Си Ши, великодушие и вероломство, лицемерие и странность, — все это дао объединяет в единое целое». Помнил тайшигун и мудрое наставление Лао-цзы: «При установлении порядка появились имена. Поскольку возникли имена, нужно знать предел их употребления. Знание предела позволяет избавиться от опасности». Опасностью Лао-цзы называл заблуждение, когда люди забывают о главном. А главное состоит в том, что истинно существует только дао; все остальное — слова.