Тадеуш Конвицкий - Современный сонник

В пылу драки они оттолкнулись от печки и снова выкатились на середину комнаты. Граф вцепился в ворот рубахи партизана и старался дать ему пинка коленкой. Но тот, изловчившись, подставил графу ножку. Оба стукнулись о стену, но не прекратили драки, лампа у потолка стала быстро качаться взад и вперед.

Мало-помалу партизан взял верх. Он просунул под графский подбородок тяжелый протез и, как дубиной, придавил им шею своего врага. У Паца глаза вылезли из орбит, и чуть сверху, искоса, он смотрел на багровое лицо партизана.

— Ты еврей, — прохрипел граф.

Партизан охнул и, тихо покряхтывая, необычайно старательно стал мять сухую шею графа. У Паца хлынула из носа кровь, он давился ею, и казалось, вот-вот задохнется.

От вида крови что-то со мной произошло. Сам не знаю, в какой момент я кинулся к ним. Превозмогая отвращение, не слыша противного запаха, я развел их и принялся отгонять друг от друга, как грызущихся собак. Стиснув зубы, чтобы приглушить тошноту, я молотил их кулаками, почти не встречая сопротивления.

Кто-то вцепился в мою руку и повис всей тяжестью.

— Хватит! Хватит! — Я узнал голос пани Мальвины.

Я отошел к столу, с удивлением глядя оттуда на недавних врагов, а они с величайшим трудом пытались подняться и никак не могли справиться собственными силами. У партизана через все лицо прошла синяя полоса, словно его ударили цепом, а граф Пац не владел левой рукой, видимо вывихнутой в суставе.

— Вот, всегда так, если третий вмешается, — пролепетала пани Мальвина.

— Извините, — сказал я. — Извините. Я хотел их развести.

Наконец они уже стояли на ногах и постепенно к ним возвращалось сознание. Граф отхаркнулся гигантским сгустком крови и с ужасом его рассматривал. Сержант Глувко теперь тоже вступил в игру. Он вылез из-под стола и неожиданно возник между нами, сурово хмурясь, в слегка запачканной милицейской шапке на голове.

— Добрый вечер.

Мы все повернулись к двери и увидели Юзефа Царя в черном плаще.

— Что тут творится? — спросил он усталым голосом.

Пани Мальвина подняла одну из опрокинутых табуреток и скромно на нее села.

— Да ничего. Поспорили малость. Известное дело, люди молодые.

Мы все тяжело дышали; Ильдефонс Корсак спал, засунув голову в ящик буфета.

— Отмечаем годовщину, быть может последнюю на этом месте, — добавила пани Мальвина.

— Не надо так, — тихо сказал Юзеф Царь. — Разве и без того недостаточно злобы посеяно между людьми?

Партизан с трудом расклеил вспухшие губы.

— Он сказал, что я еврей. Вы верите, что я еврей?

Юзеф Царь улыбнулся одними только губами.

— Наша земля всегда была гостеприимной. Ее жителем становился всякий, кто того желал, и, может быть, потому она особенно прекрасна, что самые несчастливые люди всех стран образовали ее народ.

— Но вы-то верите, что я еврей? — упрямо повторил партизан.

— Не верю.

Партизан с трудом оттолкнулся спиной от стены и, пошатываясь, вышел на середину комнаты. Он постоял с минутку, глядя в пол. Потом поднял здоровую руку, вытер ею глаза, после чего посмотрел на верхнюю часть кисти и косыми шажками засеменил к двери. Здесь он остановился, ухватившись за плечи Юзефа Царя, провел рукой вдоль его тела, нагнулся с таким видом, словно искал что-то в его черном плаще, наконец нащупал ладонь пророка и поднес ее к губам.

— Не надо, — рассердился Юзеф Царь. — Что еще за новости?

Сержант Глувко, не соображая, что делает, снял милицейскую шапку. Он быстро вертел ее в одеревеневших пальцах, которые никак не сгибались.

Юзеф Царь незаметно отер руку о полу плаща. Я понял, что он принадлежит к числу людей, которые боятся микробов.

— Мне говорили, что вы уехали, — сказал он, глядя на меня.

— Нет, я не уехал.

— Я вас искал.

— Пожалуйста, к вашим услугам.

— Ах, ничего серьезного.

Ильдефонс Корсак сквозь сон причмокивал губами.

— Странная ночь, — тихо сказал Юзеф Царь. — И странный день придет после нее.

Я молчал, прислушиваясь к болезненному шуму в голове.

— Идите спать. Уже поздно, — сказал Юзеф Царь. — Оставьте злобу за порогом. Спокойной ночи.

Он повернулся и ушел.

Еще некоторое время мы молча стояли на тех же местах, где он нас оставил. Партизан бессмысленно тер протез о широкие брюки, стянутые у щиколоток. Граф Пац все еще смотрел на ужасный сгусток крови, сержант Глувко не мог справиться с донимавшей его неприятной мыслью.

— Мерси, — сказал он под конец и ушел, но мы знали, что он остановился на каменных ступеньках крыльца и прислушивается к звукам ночи. Следом за ним двинулся граф, а потом партизан нетвердой походкой выкатился в сени.