Тадеуш Конвицкий - Современный сонник

Мне захотелось еще раз взглянуть на луга с угасшим торфяником, на реку, прильнувшую к холму с дубовой рощей, я поднял голову и увидел Юстину. Нервно сплетя руки, она одиноко стояла внизу, у железнодорожной насыпи.

— Юстина! — окликнул я ее, хотя она не сводила с меня неподвижного взгляда.

— Юстина! Я жду!

Она отрицательно покачала головой.

Я очнулся от оцепенения, спрыгнул на бревна платформы, а оттуда на землю и кинулся к Юстине, но она уже была далеко — широко раскинув руки, сломя голову бежала в сторону лугов и реки.

Я остановился и смотрел, как она свернула налево и скрылась в гуще ольшаника. Люди, стоявшие возле платформы, что-то громко мне кричали, торопили меня. И я вернулся, сел в поезд, прислонил голову к железной, вздрагивающей стене. Сквозь клочки пара я различал лица моих провожающих: они ждали, когда я уеду.

Потом пар рассеялся, и почти на том же самом месте, что и раньше, я увидел Юстину. Она тяжело дышала после своего стремительного бега и широко раскрытыми глазами искала меня в окнах вагона. Наконец она нашла меня — я стоял на площадке — и резко рванулась, словно собираясь вновь бежать.

Глаза наши встретились. Я прочел на ее лице испуг, едва ли не ужас. Подавшись вперед, она просила меня взглядом, чтобы я не двигался с места, не преследовал ее. Когда я раскрыл рот, она, протестуя, быстро замотала головой. Так мы и стояли, впиваясь друг в друга глазами, настороженно ловя каждую нашу мысль.

— Боже, почему не отходит поезд? — крикнула она наконец.

Откуда-то из облака пара отозвался протяжный голос Ромуся:

— Паровоз испорчен. Чинят.

Действительно, кто-то, согнувшись, с молотком в руках, бежал вдоль вагонов. Послышались дребезжащие звуки металла, облако пара с шипением поплыло по откосу и закрыло ноги Юстины. Она постепенно исчезала в белизне облака, уже погрузилась до бедер, потом до груди, потом до шеи. Может быть, ей тоже показалось, что она тонет, потому что Юстина стремительно подняла руку, этим жестом не то взывая о помощи, не то прощаясь.

В эту минуту поезд подался назад и двинулся, буксуя колесами на рельсах, которые я сам укладывал. Паровоз победоносно свистнул, и ему стократным эхом ответил Солецкий бор. Колеса все быстрее стучали на стыках, в которых торчали гайки, привинченные моими руками.

Я повернулся лицом по ходу поезда, стал спиной к городку и долине. Я не хотел ничего видеть, я не хотел ничего запоминать. Я приветствовал взглядом бегущие навстречу телеграфные столбы, такие же точно, как всюду на свете. Где-то внизу быстро промелькнули забытые могилы советских военнопленных, последний след этой земли.

Я прислушивался к стуку поезда, и во мне одновременно поднималась волна беспокойства.

— Она едет в следующем вагоне, — неожиданно решил я.

Я повернулся, кинулся к двери, открываемой и закрываемой ритмическим движением поезда, и по неустойчивым мосткам прошел в соседний вагон, заглядывая в пустующие купе.

— Наверное, она в следующем вагоне.

Снова неустойчивые мостки из вафельной жести, снова купе, в которых немногочисленные пассажиры сонно смотрели в окна на осенний печальный пейзаж, залитый холодным светом больного солнца. Стукаясь о стены коридора, я упорно бежал к концу поезда.

— Она в последнем вагоне. Впрыгнула, пока поезд не набрал скорости, теперь идет мне навстречу.

Но за последней дверью, за стеклом, присыпанным сажей, я разглядел только рельсы, уходящие к горизонту необыкновенно высоким треугольником, вершина которого упиралась в чистое небо, без единой тучки; и я понял, что мы катимся по отлогому косогору в направлении города.

За поездом бежали только сухие листья, но и они после недолгой погони в конце концов застревали среди ржавых рельс.

Я вспомнил про свой дорожный мешок и вернулся в первый вагон. Мешок трясся на самом краю площадки и был уже покрыт толстым слоем пыли. В почти незаметном движении он все больше приближался к границе, где начиналась пустота, разделявшая вагоны.

Итак, я стоял на двух железных листах, которые в какой-то непонятной борьбе непрерывно терлись друг о друга, и не отводил взгляда от бурого куска пространства, ограниченного краями вагонов и подвижными жалами буферов. Шпалы и неровные зернышки гравия, убегая назад, сливались воедино и казались пушистыми, мягкими, излучающими тепло. Я смотрел на этот царский ковер, суливший удобства и отдых, обещавший передышку в далеком путешествии, и медленно наклонялся над ним, как над лугом в весеннюю пору, лугом, насыщенным запахами трав, цветов и плодородной земли. Я уже чувствовал под собою упругую гибкость непокорных стеблей, чувствовал, как меня охватывает бодрящий холод торфяной сырости, я уже слышал гомон птиц, приветствующих набрякший жизнью новый день.