Вильгельм Мах - Агнешка, дочь «Колумба»

Что же меня привлекает в этом человеке? Что-то страшно чужое? Именно чужое. Прежде всего это, и даже исключительно это. Когда же это запало в меня? Возможно, еще тогда, когда я придумала для нашего сиротского дома имя «Колумб», когда я избрала судьбу учительницы. Мой любимый памятный кораблик, что же ты такое? Символ призвания. Отчужденность людей, их взаимное неведение и жажда познания человека. Стремление прорваться сквозь чью-то отчужденность, переломить ее, завоевать доверие. А если так, думает она дальше, ощутив вдруг надежду на самоопределение, если ей суждены Колумбовы странствия по неведомым людским просторам, то не является ли этот человек, самый чужой из чужих, естественнейшей частицей ее судьбы? Значит, сейчас, в тот миг, ей можно быть здесь. Думать о нем. Смотреть на него. На то, как он пробуждается от неподвижной задумчивости. Выпрямляется и поднимает голову. Вот он опускает правую руку в карман куртки. И затем вскидывает ее вертикально.

Салют из пяти выстрелов раздирает тишину отрывистым грохотом, катится вдоль полукруглой стены леса и возвращается назад. И, словно бы переходя вброд эти шумовые волны, которые все снижаются и затихают, пока не замирают у ног, Балч подходит к Агнешке. Смотрит на нее серьезным взглядом без удивления, без насмешливой своей улыбки. Протягивает руку.

— Простите за грохот.

— Шумите, пожалуйста. Только зачем же здесь, на кладбище? Как-то странно.

— Им не странно. — Он скупым жестом указывает на могилы. — Салютовал боевым друзьям, как в каждый сочельник. Личное мое скромное обязательство, общий парад бывает в другое время, в день годовщины. Может, и вы дождетесь.

— А вы сомневаетесь?

— Не то чтобы сомневаюсь или не верю. Я не знаю. Во всяком случае, пугать вас сегодня я не собирался. Я надеялся, что вам станет скучно и вы уйдете.

— Но вы же не знали…

— Знал. У меня хороший слух. Впрочем, если бы я и не услышал…

— Вы не испугали меня. Сегодня я уже привыкла к выстрелам. Вот, пожалуйста, ваши пихточки и… лассо.

— Я немножко рассчитывал и на это.

— Все-то вы знаете — это прямо невыносимо.

— Не все. Вы же не ушли, дождались…

— Нет, мне уже скучно и я ухожу, лишь бы вы во всем были правы. Простите, что задержалась.

— Вы не уйдете.

— Ладно, пусть вы опять будете правы, — соглашается Агнешка, подумав. — Конечно, не уйду. Надо же наконец поговорить.

— Это самокритика или упрек?

— И то и другое. Наши отношения бессмысленны.

— Отношения? Какие отношения? — удивляется Балч с явной уже иронией.

— Не будем придираться к словам. — Агнешке удалось преодолеть приступ замешательства. — Служебные отношения, соседские, ну, вообще… человеческие.

— А черт… Простите! Прекрасно, поговорим. Ведь нынче сочельник, верно? За мир — все люди доброй воли.

— Дело не в сочельнике, — сердится Агнешка. — Пропади он пропадом!

— Идет. — Балч как раз перекладывал пистолет из кармана куртки во внутренний карман пиджака. — Пропади он пропадом. Вот я и распулял всю обойму.

— Хватит об этом.

— Никогда не хватит, — тихо, словно обращаясь к самому себе, протестует Балч. — Слишком редко, слишком редко мы вспоминаем, все реже и реже.

— Это же хорошо. А вы жалеете.

— Это плохо. И я уже не так сильно жалею, не так сильно виню себя.

— Не за что. Печальная это память. И у меня есть могилы, пан Зенон. Но я не хожу на них. И не поеду к ним во время каникул.

— А к живым?

— Не хотела, хоть и звали.

— Кто? Тот маменькин сынок? Колумб?

— Пан Балч!

— О мертвых говорить не хочешь, о живых не хочешь, тогда…

— Пойдемте отсюда. Тоскливо.

— Ладно. Покажу тебе одно место — там не так уныло, немножко повеселей.

Одной рукой он берет веревку, другой слегка поддерживает Агнешку за локоть. Они поднимаются наискось по склону. Возле наклоненной сосны с обнаженными корнями выходят к лесистому мысу. Балч останавливается, снимает куртку и расстилает ее на снегу. Предложив ей жестом сесть, сам он садится на пень, смахнув с него снег рукавом. Агнешка замечает, что пиджак на Балче воскресный. Сев, он сразу же сдирает с шеи туго завязанный галстук и сердито сует его в карман, тот самый старомодный галстук в косую полоску, что был на нем в день его первого визита к ней. Затем расстегивает воротничок и с невероятным облегчением переводит дух. Нет, он не жестокий, грозный и безжалостный. Есть в нем что-то смешное, обезоруживающее. Что-то мальчишеское.

— Зенон…

— Да, Агнешка?.. — Он смотрит на нее вопросительно, с робкой надеждой.