Вильгельм Мах - Агнешка, дочь «Колумба»

Агнешку перестают поддерживать. Она чувствует под ногами ровную твердую землю. Не оглядываясь, она спешит туда, откуда непрерывно слышится зовущий кого-то голос Павлинки, рыдающий и счастливый. Агнешка уже рядом с ней, рядом с ними. Марьянек обхватил маму, уткнулся в ее передник. Голова его закрыта бахромой платка, в который завернута непоседливая Гелька. Агнешка тяжело наваливается на плечо Павлинки, ноги у нее подгибаются, будто она хочет встать на колени, но Семен подхватывает ее. Ее бессильно повисшей руки касается что-то влажное и теплое. Флокс, песик… Но у нее уже нет сил даже на улыбку, будто она впала в сон, в спокойный и наконец-то истинный сон.

Балч остановился на границе между развалинами, бросающими ему под ноги танцующие отблески огня, и травой, застилаемой первыми вечерними тенями, прошлогодней белесой травой, лишь кое-где прошитой свежезелеными перышками. Возле самого сапога зеленеет не совсем еще распустившийся листик курдибанка с красноватыми краями — когда-то давно в отчем доме им приправляли супы, кажется гороховый и картофельный, старуха кухарка называла его для краткости кудронком. Нагнувшись, он срывает крохотный стебелек, растирает в пальцах, вдыхает его крепкий, пряный аромат, такой далекий и близкий, такой дикий и домашний, аромат потерянного дома, потерянной жизни. Стебелек, стебелек, тебе не спасти меня — если бы я мог не отрывать глаз от земли, мог не делать ни шага, мог не смотреть на людей вокруг, не видеть их, не видеть их неотчетливых, одинаковых в сумерках замкнутых лиц, не слышать их выжидательного молчания, если бы я мог исчезнуть, вернуться в свою былую оболочку, спрятаться в своем прошлом… Балч смахивает с ладони искрошенный стебелек.

Кто-то выходит из безмолвного полукруга вперед, приближается — глухо стучат неровные шаги хромого. Пащук останавливается прямо перед Балчем. Вытянув руку, показывает на что-то, велит и жестом и взглядом смотреть туда, где еще недавно была дверь. Перед входом высится груда щебня. Возле нее неподвижно лежит человек. Кто-то заботливо уложил его так, чтобы приподнятая голова лежала на щебне, но головы не видно — она закрыта светлой материей, розовым фланелевым одеяльцем маленькой Гельки.

— Зависляк… — с трудом произнес старый Пащук, — Януарий…

Только это он и сказал, не более того, и, шатаясь, отошел к своим. Балч делает шаг вперед, к неподвижному черно-розовому телу, и останавливается — в воздухе промелькнуло что-то темное. Острый обломок кирпича, брошенный из толпы чьей-то слабой, может быть детской, рукой, скользнул по его солдатской куртке и упал к ногам.

Дорогая Иза, я прочла твое письмо только что, хотя Семен отдал мне его несколько часов тому назад. Истинное чудо, что письмо это не пропало в течение этих самых недоступных исчислению часов, о которых, впрочем, я не сумела бы рассказать, так далеко они ушли в прошлое, в иную жизнь, уже не мою, в жизнь Агнешки Жванец, которой больше нет. Вижу ее, уже не существующую, вижу, как она убегает от берега, от темных, поблескивающих водой следов, как она останавливается и оборачивается и несколько секунд смотрит на человека, стоящего в лодке, замершего с веслом в руках, чтобы миг спустя оттолкнуться от берега. Он тоже смотрит на нее — наверно, смотрит, — потому что кидается внезапно к борту и отрывистым жестом, то ли просительным, то ли ободряющим, указывает на место рядом с собой, хотя возможно, что он просто махнул на прощание. Тогда она сорвалась с места и опять побежала, спеша удалиться от берега и вернуться в деревню, и больше уже не оглядывалась.

Иза, только в воображаемом, ненаписанном письме я могу быть так откровенна и с тобой, и сама с собой. Тут я не боюсь ни пафоса, ни преувеличений. Ведь о той, другой Агнешке, существовавшей часа два тому назад или больше, я думаю как об умирающей. Видимо, не как об умершей, поскольку я здесь, поскольку я чувствую и мыслю, в чем, правда, я не вполне уверена. Впервые я вижу свою молодость как бы со стороны, раньше мне никогда не приходило в голову, что я молода. Раньше я никогда не знала, не могла знать, каково бывает человеку, когда он умирает. Молодость может самое большее отважиться на мысль о чужой смерти, только не о собственной. Впервые ко мне пришло представление или предчувствие того, что придется умирать, что это происходит в общем-то со всеми, причем не единожды, не только в миг истинной и последней смерти, а, вероятно, множество раз и множеством способов. Умирать, убегая, — это ужасное и очень смешное преувеличение. Я здоровая, крепкая девушка, я бегу. Я живу. Ведь это же я. Меня зовут Агнешка Жванец, как раз сейчас я думаю, что вот так меня и зовут, точно так же, как и ту, другую, но ведь это я. Все такая же? И еще молодая?