Юрий Антропов - Ивановский кряж

На пятом или шестом врезе Иван Игнатьевич сменил Генку, а тот взялся за топор. Смолистые чурки кололись со звоном, с единого маха.

— Ну ты и силен! — восхитился Иван Игнатьевич, выключая перегревшийся моторчик.

— Ванька не слабее, — буркнул Генка. — Чего ж он сам-то не управился? Тоже мне сродственничек называется…

Старухи промолчали, и, помедлив, Иван Игнатьевич мягко возразил:

— Иван бы и сам распилил, да ему сейчас некогда. Завтра же девятины. Удивляться не приходится.

— Знамо, что некогда… — вяло ухмыльнувшись, вроде как согласился Генка. — Всему селу известно, что времени ему не хватает, ночи прихватывает.

— А что? — простодушно поинтересовался Иван Игнатьевич.

— Да вообще-то ничего. Только вот слухи ходят… Пшеничку, говорят, из комбайнов потаскивает. На днях милиция у него была. Я сам-то не верю, конечно, в плохое, — Генка обезоруживающе улыбнулся, глядя на Наташку. — Ванька мне как-никак друг. Хотя промеж нас и были недоразумения на почве, так сказать, женского вопроса… Но верь не верь, а милиция зря не приедет.

— Ты говори, да не заговаривайся, — с неожиданной для себя грубостью сказала Наташка.

— Я — что! — пожал Генка плечами. — Только ведь в конце-то концов… Бабушка Анисья! Ты че молчишь-то? А ты, бабушка Фекла, че не подтвердишь? Была милиция или нет?

Анисья, как бы вспомнив о чем-то неотложном, скрылась в сенях. Фекла тяжело шевельнулась, вроде бы тоже пытаясь подняться.

— О господи, я-то почем знаю?.. Нашел кого спрашивать! Я где бываю-то? Дальше двора никуда не хожу. Эта вы молодые да глазастые — вот и глядите друг за дружкой. — Фекла боялась откровенно поперечить Генке-пильщику, и Ваньку, сына Аверьяна, тоже грешно было оговаривать, вот и выкручивайся, как знаешь.

— Ну ладно, — сплюнул Генка, — покрывайте, покрывайте своего сродственничка… Но сколько веревочке не виться…

Анисья загремела в сенях щеколдой, излишне громко загремела, ступила, легонькая и стремительная, на крыльцо и стала быстро спускаться. Генка осекся, подхватил свою пилу и поспешно пошел прочь.

— Ушел? То-то бы я тебе сказала…

Анисья, отмахиваясь от заворчавшей сестры, досеменила до ворот и долго глядела вслед пильщику.

Иван вернулся с кладбища, и втроем они заспешили к сизым отрогам, где стояла пасека Аверьяна.

Вышли за поскотину, по сочно-зеленой отаве пологого выгона спустились к деревянному мостку — с десяток свежеошкуренных бревен в накат.

Побулькивал у свай Светлый ключ, не осадивший свой норов на перекатах и бучилах. Стайка не то хариусят, не то простых мулек — «краснобрюхих авдюшек», обрадованно вспомнил Иван Игнатьевич, как в детстве называли они эту рыбешку, — сновала на отмели, илисто рябой, в ямках от копыт у самых закраин, как на всяком скотном броду. Носком ботинка Иван Игнатьевич спихнул в воду древесную крошку — на шлепок оголтело кинулась глупая мелюзга.

— Видела?! — засмеялся отец, приглашая Наташку, шедшую впереди с Иваном, поглядеть на рыбешек. — Ну, чертенята! Они, бывало, всю наживку с крючка стаскают, пока хариус вокруг да около ходит.

Однако едва лишь неосторожная тень с моста, когда к отцу подошла Наташка, упала на воду, мульки, словно по команде, метнулись под кочку, в промытые корни.

— Ишь ты! Крохотули — а тоже опасаются за жизнь, тоже пожить охота…

Погодя выплыли снова, одна за другой. Привычная для них, накрывала Светлый ключ повыше брода спокойная тень лиловых головок иван-чая до ивы, с весны полоскавшей здесь свои рукава.

То ли вспугнутая кем, то ли по урочной своей надобности с шумом сорвалась с луговины за красноталом пара уток и низко пошла над стерней, наносившей терпкие запахи жнивья.

Шла извечная жизнь, и все в ней с виду было просто и вместе с тем необъяснимо дорого. Иван Игнатьевич вдруг поразился, как это он раньше, за столько лет, не выбрался сюда ни разу, все какие-то другие были дела, а деревня, думалось, подождет, никуда не денется. И вот теперь, когда уже почти все осталось позади, что-то словно надорвалось внутри, хлестнуло горьким чувством чего-то несбывшегося, попусту минувшего.

Иван, поджидая их, смотрел на скошенное поле, и Наташке показалось, что в глазах его отразилось какое-то страдание.

— Не люблю стерню, — сказал он.

— А я, Ваня, уж сто лет жнивья не видел, — откликнулся отец. — Мне и стерня мила… Может, напрямую махнем? — предложил он, протягивая руку в направлении тальниковой гряды за Светлым ключом.

Пасека открылась сразу, как только уткнулись в Черемуховую лощину, в которой, как объяснил Наташке отец, и брал начало Светлый ключ. Обгоняя друг друга, поднялись на угорье и чуть было не попали на стан с ульями, если бы их не остановил заливистый лай кудлатой дворняги, метнувшейся навстречу.