Юрий Антропов - Ивановский кряж

Вот тут-то, возле речек, бравших силу на Ивановском кряже, и стояло испокон веку родимое село, рубленное когда-то беглыми старообрядцами в самой середине глухоманного лиственничного бора, от которого ныне остались считанные лесины, бог весть как выстоявшие, да узловатые матерые комли с корнями, скрючившиеся на половодных вымоинах. Еще в детстве Устина поразила пришедшая однажды мысль, что вековые здешние кедры хранят на себе затесы памяти, сделанные еще руками тех, о ком даже старики мало что знают. И вот эти-то деревья — под топор, на топливо, на поделки…

Словно его самого полоснули тогда ножом по сердцу. Устин не мог понять такой оголтелости человека, готового ради чего-то зряшного извести вокруг себя все живое. Спору нет, говорил он себе, смолистое красное дерево, простоявшее на земле не одну сотню лет, и колется на морозе весело, и горит в русской печи жарко, с неуемным бойким пощелкиванием, от которого в избе поутру словно светлее делается. Празднично помирает листвяга, что и говорить. Но такую красоту и память народную переводить на пепел Устин считал делом грешным. Ведь тот же серый холодный прах остается и от изживших свое корчей, которых нынче вдоль трассы ершится столько, что их хватило бы не на один год. Да и всегда они были в избытке — то по речкам, весной отбесновавшимся, то по закрайкам осыпи в Белках. А порушенные молнией стволы, которых тоже на любой сопке хоть отбавляй, горели вроде бы уж и не так ярко — объезжали их стороной и охотнее валили целиковые свечи, которым еще стоять бы и стоять. А не все ли равно: ведь с нынешними пилами моторными можно и черту рога отхватить, чего уж там с корчей бы не справиться.

И уж так-то жалко еще более ладное дерево — кедр. Сравнить его в России вот уж и впрямь не с чем. Береза хороша, что и говорить, но в ней только песенная душа русского народа, а вот сила и великое его долготерпение — это уж как бы от кедра…

Устин снова закрыл глаза и опять, услышав тревожный звук за спиной, с усилием заставил себя глянуть туда, вверх, где волновались метелки веток, которые словно бы хотели спуститься к земле, к нему, но никак не могли превозмочь разделявшее их пространство.

«Вот и меня этот кедр переживет, — подумал он. — Сколько ни сколько, а постоит еще, подюжит. Сам-то по себе он крепкий».

От сильного порыва ветра что-то треснуло там, вверху, и в ноги Устина упала крохотная ветка. Он долго глядел на нее, а потом дотянулся рукой и близко поднес к лицу. Иглы ее были мягкими, словно влажными, и пахла она смолой — горячими чистыми слезами дерева.

Этот день выдался на редкость ведреный. Ненастье, стоявшее всю минувшую неделю, отступило вроде как в честь дорогих гостей.

Не знавший, куда себя деть, Иван Игнатьевич хотел было тут же, как только пришла Наташка, бежать к Устину на пасеку, но тетки обе разом запротестовали.

— Ты че, Ваньша, — по старой привычке называя его, упрекнула Анисья, — не успел с дороги остыть, а уже и завихриться норовишь? Вот это племяш дак племяш…

— Никуды не подсобирывайся седни, — высказала свою волю и Фекла. — Будет еще времечко, будет. Нагостюешься и у братца…

Иван Игнатьевич, понюхивая на ходу табачок, побывал и в огороде, и на речке, поднялся и на бугор, к сельпо, где всегда толпился народ; кое-кто сразу же узнал его, и он был счастлив.

Ближе к обеду, когда припекло и во дворе запахло разогретой лиственничной смолой, Иван Игнатьевич, не долго думая, решил распилить матерый кряж, все лето пролежавший у ворот. С деловитым видом он засуетился по двору, доставая из разных мест пилу, топор, колун. Почему-то колун всегда держали в курятнике, и Иван Игнатьевич вспомнил об этом тотчас и был рад и горд, что вспомнил и что все это по-прежнему так, как и много лет назад. Потом он принес из чулана напильник, уселся на приступок и, на время оставив без дела Наташку, тоже загоревшуюся внезапно желанием похозяйствовать, охотки ради, в деревенском доме, усердно завжикал — стал точить пилу и править развод.

Обе старухи, под одной крышей доживающие свой век вдовами родные сестры, отнеслись к затее городских гостей каждая по-своему. Огрузлая полная Фекла следила за ними с высокого крыльца с усмешкой, которая скорее была добродушной, нежели снисходительной. А сухонькая подвижная Анисья все приняла всерьез и по пятам, как за малым ребенком, ходила за Иваном Игнатьевичем, смущая его.

— Ты, Ваньша, — приговаривала она, — вот тута примостись, на чурочку. Глянь-ка, какая она гладенькая да способистая, ро-овная аж вся!.. И тебе сподручнее будет. А для топора-то рашпиль, поди, принести? Посымай ему щеки-то, а то вишь, вахлявы, как сточили — на нет жало свели. А то брось-ка ты, Ваньша, все это дело к такому ляху — найму ближе к осени кого-нибудь, распилят! Мир не без добрых людей. Глядишь, Ваньша Аверькин пособит. Ему пока что не до дров…