Юрий Антропов - Ивановский кряж

— Это какая муха тебя укусила, Аверьян? Знать, кума твоя Липка приворотного зелья в медовуху добавила — совсем блажной стал…

— Точно, бабы! Теперь, того и гляди, Аверька сам на себя эту наборную узду наденет, а Пихтовый Сучок будет погонять его плетеным бичом!

— Куда уж нынче ему! У него небось уже и под ногами-то снег не тает…

Аверьян подергивал губами, мучительно пытаясь улыбнуться, и переводил с лица на лицо горячечный взгляд.

— Вон как запели… Так берешь ты узду или нет, Устин?!

Бабы вмиг примолкли, будто вспугнутые перепелки, а Устину бы взять да и сказать, чтобы от греха подальше: спасибо, кум, за подарок, как можно не взять, если от чистого сердца! Но какой-то бес, видать, вселился в эту минуту в него самого. Он потащил мешок с хлебом на улицу, бросив на ходу Аверьяну:

— Иди, кум, домой. Не устраивай тут концерт.

Запинаясь о пустые тарные ящики, Аверька догнал Устина возле двери и рванул на себя мешок с хлебом. Под аханье баб посыпались на пол, мягко шмякая, белые буханки.

— А ну, погоди! — Аверька схватил низкорослого кума за грудки, подтянул к себе и, сузив глаза, долго глядел в побелевшее его лицо. — Победу, значит, празднуешь? — сипло выдавил он. — Поборол, дескать, своей святостью. Мы слепые губители, а ты хранитель?

— Опомнись, кум… — тихо прохрипел Устин, пытаясь высвободить из цепких, налитых дикой тяжестью рук Аверьяна ворот своей рубахи, удавкой охватившей его шею. — Какая победа? Нету ее, моей победы. Одно расстройство только, вся душа изболелась.

— Ах нету, значит? — еще туже, до треска материи, скручивая на груди Устина рубаху, усмехнулся Аверька. — Правильно, нету. И не будет! Попомни меня: не будет!.. — Он с силой отпихнул Устина.

Вечером того же дня леспромхозовские шоферы, заезжавшие на пасеку, рассказали, что Аверька скончался от инфаркта прямо на ступеньках сельповского крыльца. А позже, после вскрытия, Устин узнал, что сердце у его кума было совсем изношенное. Как мрачно сострил хирург, надо бы хуже, да некуда.

«Вот тебе и жилец… — горестно насупился Устин, прислоняясь спиной к бугристой коре кедра, застарело пахнувшего смоляной хвоей. — Никто про себя наперед ничего не знает».

С какой-то разлаженностью в душе перебирая в памяти и то, что было связано с Аверькой, и то, что никакого отношения к нему не имело, Устин долго сидел под кедром. Боль в боку, словно во зло белому свету, никак не хотела отступать. Временами она, садняще распирая, выдавливая ребра, подступала так близко, что в глазах начинали мельтешить какие-то темные хлопья. Устин невольно смыкал глаза, чтобы только отогнать пугающую эту несуразность — сроду в жизни не видел он черного снега, своей пухлатостью застившего солнце, и незаметно для себя как бы проваливался в какую-то мягкую, зыбко покачивавшуюся бездну, и сколько он так сидел — уже не помнил.

Приводило его в себя каждый раз одно и то же: чей-то встревоженный звук, печалясь и плача, настойчиво шелестел у самого уха. Размежевывая глаза, Устин минуту-другую силился угадать, что это был за звук, и, больше не слыша его, задирал голову вверх, к шумевшей на ветру кроне кедра, где поскрипывали ветви.

«Нет, не помру! — думал Устин. — Мало пожил, мало… У Мишки вон Лидша должна разродиться не сегодня-завтра, так что надо погодить. Помереть ишо успе-ею! — вроде как хотел он пошутить со своей Липой, но вспомнил, что она суетится возле печки, обед готовит и ни о чем таком не знает, что его прижучило малость. — Значит, хочешь не хочешь, — сказал себе Устин, слабо усмехнувшись, — а надо идти обедать…»

Верховой ветер за это время разогнал обложные тучи, там и сям стало проблескивать солнышко. То по косогору пробежит золотистая волна, будто сдергивая с распадков бусоватую пелену, то по речкам сыпанет пригоршню блестков.

С неизъяснимой отрадой в сердце окинул Устин взглядом виденные-перевиденные места.

Из края в край, будто огромный кашемировый полушалок, раскинулся Ивановский кряж — всему тут начало и венец. На сиверах, под сахарно-сизыми гольцами, которые не таяли даже в ведреное лето, сочно отливали синевой пихтовые увалы, а на палевых с сузеленью солнцепеках, под осыпями, дымчато розовел краснотал в приречных урманах, и уж совсем понизу, между долинными сопками, желтыми лоскутами, как вощинка, лежала пожня. Голубым гарусом змеились студеные речки Быструшка, Попереченка, Убинка. Еще не перевелся в них осторожный хариус, днем чуткой тенью стоял он в омутах, а на закатной оранжевой воде затевал свои пляски. Еще по утрам с крылечка, на котором умывались по старой привычке из чугунного чайника, висящего на ремешке, слышалось веснами в ядреном, настоявшемся за ночь воздухе токование глухарей в ельнике на Гребенюшке или на Мохнатенькой…