Юрий Антропов - Ивановский кряж

Да уж и силушка была у деда Ераса! Мгновенно всплыло в памяти, как сизыми зимними утрами, когда в избах еще не начинали топить печи, раздавался под окном сипловатый голос: «Эй, Анисья! Отворяйте-ка!..» И слышался скрип полозьев тяжело груженных саней: потемну, когда деревня еще спала, дедушка Ерас привозил с пасеки сено — помогал сестре, потерявшей мужа на войне. Иван Игнатьевич был тогда мальчонкой, жил у тетки Анисьи, хорошо помнит эти моменты. Выбежит, бывало, на крыльцо в одной рубашонке — и воз с сеном покажется ему целой горой. И как только управлялся с ним дедушка Ерас в одиночку! В ворота воз обычно не входил, и надо было подрубать топором плотные, придавленные бастрыком пласты сена с боков.

«Это сколько же прошло лет с тех пор? — прикинул Иван Игнатьевич. — Ой, много… Почти вся жизнь».

И тут же вспомнилась ему последняя встреча с дедушкой Ерасом. Иван Игнатьевич наведался в деревню во время войны — приехал по вызову тяжело болевшей тетки Анисьи. На другой же день, не вытерпев, он пошел на пасеку — охота было повидаться и с дедом.

Крепко сдал старик за те годы, пока Иван Игнатьевич скитался в разных краях. Но узнал внука сразу же. И заплакал, не стыдясь своих слез.

— А я уж думал, не дождусь, не увижу, какой ты стал там, в своих городах… — И вдруг оживился: — То-то Анисья намедни трундила, дескать, гостю быть. Сон какой-то ей привиделся. А я ишо посмеялся над ней, не поверил. И здря, выходит! — дедушка Ерас осушил глаза казанками узловатых пальцев, засуетился по избе, выставляя на стол угощение.

В тот раз они долго говорили о войне, — и о второй мировой, которая шла, и о первой, на которой воевал когда-то дедушка Ерас.

— Война, лихоманка, всех одной косой лупцует, без разбора, — вздыхал он. — Сколько народу полегло! Наших вон, деревенских, посчитать… В колхозе одни бабы да мы, старики. Исхлестались все… Добро ишо, что я тут дюжаю, пасеку пока не бросаю, без нее бы хана. Летось ни картошинки, ни зернинки не было, так на меду и держались. Меняли в райцентре на хлеб. Грех забывать эту пасеку, на Светлом-то ключе… А что будет после меня? Не вечный же я, Ваня. А замены-то нету… Бабу тут не поставишь, без мужика ей здесь не справиться, у любой бабы силов не хватит…

Он испытующе глядел на Ивана Игнатьевича. И было горестно оттого, что дедушка Ерас, казавшийся ему раньше воплощением и силы, и сноровки, и умения всякого, и нрава веселого, стоял перед внуком растерянный, ссутулившийся, уже вроде бы и не принадлежащий земной жизни. Долго не мог простить себе Иван Игнатьевич, что так и уехал тогда, не утешив, не обнадежив старика. Да и что бы он сказал ему?.. Лишь теперь Иван Игнатьевич увидел и понял, что настоящий хозяин Светлого ключа все же появился, пришел на смену Ерасу.

Задумавшись, Иван Игнатьевич невидящим взглядом уставился в низкое синее оконце. В переплет рамы одна за другой вклеились призывно мерцающие звезды, где-то заполошно ухал филин, позвякивала боталом лошадь. Вековечные тикали ходики, пел за печкой сверчок, догорали, постреливая, еловые дрова, и на всем — на столе, на стенах, на лицах — лежал ровный отсвет теплой ночи.

«Жалко, Устина нету рядом, — подумал Иван Игнатьевич. — Даже не верится, что завтра — какой там «завтра», сегодня! — увижу братку…»

В этой по-древнему чуткой тишине явственно возник далеко в деревне и смолк, будто надломленный, первый петушиный крик. Иван встрепенулся.

— Дядь Вань, — изменившимся голосом сказал он, — давайте-ка спать! Че мы в самом деле полуночничаем? Стели им, Люба, а я счас мигом… Гляну пойду на коня, как бы не расстреножился…

Иван встал и, ни на кого не глядя, вышел из избы. Люба выпрямилась, напряженно застыла, вся превратившись в слух. Сапоги Ивана сочно зашмурыгали по росяной траве, звук шагов удалялся стихая, и вскоре где-то у Черемуховой лощины послышалось отрывистое ржание лошади. И еще через мгновение будто ударили глухо, с дробным перестуком, копыта по мягкой пыли проселка.

— Куда это он? — сдавленно спросил Иван Игнатьевич.

Люба откинулась к стене, и лицо ее на фоне потемневшего от времени кругляка казалось неестественно белым. Теперь только было слышно как бы нараставшее тиканье ходиков, все заполнил собой их назойливый стук, оборвавшийся ружейными выстрелами, прозвучавшими далеко дуплетом.

Наташка недвижно сидела на краю лавки. «Господи, — поразила ее мысль, — да как же это жить-то надо, чтобы оставаться в согласии со всем миром?»

— Далась ему эта правда… — глухо и устало сказала Люба. — Все Генку Куприхина ловит, которую уже ночь…