Юрий Антропов: Ивановский кряж

Аня, потеряв надежду на продолжение разговора, который затеял сам Иван Игнатьевич, спросила, не скрывая раздражения:

— Ну, так все-таки скажешь или нет, какая муха тебя укусила? «На пенсию, на пенсию…» — передразнила она. — Заявляешь среди ночи. Будто я привязала тебя к заводу. Неволю, что ли? Я ж давно говорила: «Уходи, Ваня, увольняйся, сколько можно мантулить?» И сейчас то же самое повторить могу. Стажу хватает с избытком, а к твоей пенсии прибавкой будет моя зарплата. Много-немного, а шестьдесят рубликов каждый месяц домой приношу, всё давай сюда. И хватит нам. Ребятишки скоро на ноги встанут, вон Бориска на работу хочет устраиваться, а Натку я в свою контору попробую принавадить. Может, секретарь-машинисткой попозже примут, пускай пока приглядывается да тюкать учится.

Такая длинная, вроде как загодя продуманная складная речь жены обескуражила Ивана Игнатьевича. Он-то ведь просто так брякнул, без всякой задней мысли, подумалось ему в ту минуту о чем-то грустном — вот взял и сказанул. А тут, извольте радоваться, целое выступление по этому поводу приготовлено: как да что планируется на тот случай, если он выйдет на пенсию.

— Никуда я пока не собираюсь, — рассерженно фыркнул Иван Игнатьевич, словно говоря тем самым, что рано его списывать со счета. — Так и заруби себе на носу. Я ж совсем другое имел в виду.

— Какое еще «другое»?

— А такое!.. Сорок седьмой год помнишь? — помолчав, спросил он помягчевшим голосом.

Аня не могла взять в толк, при чем здесь сорок седьмой год, ведь речь-то шла совсем о другом. Блажит Иван, не иначе. Хотя и трезвый, как стеклышко, ни капли в рот не брал накануне.

— Ложись-ка ты лучше спать, отец.

— Спать? Наспимся еще, належимся. Это у нас все впереди. Ты лучше ответь…

— Ну помню, помню! — нетерпеливо перебила она. — Как ты его забудешь, этот сорок седьмой год, если в ту осень и стало мне ясно, что подзастрянем мы тут, в твоем распрекрасном городе…

Иван Игнатьевич поначалу обрадовался, что жена не забыла ту послевоенную пору, когда металлурги получили первый цинк на новом заводе, который вырос за время войны на пустыре. Но в ее голосе вдруг засквозило какое-то недовольство, вроде как она жалела теперь о том, что остались тут навсегда, пустили корни, а не уехали к ней на родину, на Балхаш, как собирались сделать поначалу, когда он уверял ее, что вот отольют первую чушку цинка — и дело с концом, можно и трогаться. Неужели так и не привыкла к здешним людям, к местам и все тянет ее на родину?

Уточнять, бередить человеку душу он не стал, неурочное было для этого время — ночью, ближе к рассвету, все воспринимается обостренно, с болезненной ясностью, будто перед смертью. Ссутулившись еще больше, только и сказал:

— В сорок седьмом году, Аня, мы опрокинули за цехом первую вагонетку со шлаком. Первую. Самую первую! Теплый он был, шлак-то, горячий даже, и снег под ним зашипе-ел… А теперь погляди-ка в окно — целая сопка выросла этого шлака. Гора, черт бы ее побрал! — с неожиданной яростью повторил Иван Игнатьевич. — И теперь гора эта как бельмо в глазу. А по ночам еще и гудит, испереязви ее.

— Кто гудит? — не поняла Аня.

— Кто, кто!.. Мне вот, знаешь ли, тошно думать, что я уйду скоро, совсем исчезну, а она, испереязви ее, останется.

— Да кто она-то, господи?! — Жена в недоумении даже приподнялась в постели.

— Гора эта, кто же еще! Террикон.

Теперь Аня подняла голос:

— Ты чего сегодня дурочку из меня строишь? Да еще ночью, со сна. Дня тебе не хватает, что ли?

— Никого я из тебя не строю. Я серьезно говорю. Не по себе становится, когда представишь вот так однажды, что наворотить-то ее наворотил, эту махину, да и в кусты, а убирать за тебя дядя будет.

Аня, сдерживая себя, сказала:

— Иван! Что с тобой седни? Ты че куралесишь? Ну, террикон. Ну, понавалили этого шлаку за столько-то лет — так еще бы, это ж завод, а не печка! И пускай она стоит себе, эта гора. На твоем дачном участке она, что ли? Да ведь и то имей в виду, что тебя это теперь не касается ни с какого боку.

— То есть как это не касается?

— Ты ж не плавильщик теперь. Пять лет уж как не имеешь никакого дела со шлаками… — Аня спохватилась, что зря заикнулась про это, он же сам не виноват был, Иван-то, что из-за плохого зрения его перевели на другую работу. Спохватилась, но уже не могла остановиться. — Ты теперь, Ваня, сам по себе. Почти что самый главный человек на комбинате, — она легко перешла на шутливый тон. — Вся казенная резиновая обувь через твои руки проходит. Главный клеильщик — вот ты кто! Все бабы заводские к тебе шастают клеить. Гляди, не приклейся к которой, а то ведь я живо отвулканизирую…