Кристофер Ишервуд - Прощай, Берлин [litres]

– А то, что вы собираетесь написать в Берлине? Расскажите мне, пожалуйста.

Чтобы угодить ей, я начал пересказывать рассказ, который написал несколько лет назад для студенческой газеты в Кембридже. По ходу я улучшал его как мог. Это занятие доставило мне такое удовольствие, что я подумал: замысел, пожалуй, не так плох, его можно использовать. В конце каждого предложения Наталья так плотно сжимала губы и так страстно кивала головой, что волосы то и дело падали ей на лицо.

– Да, да, – повторяла она. – Да, да.

Только через несколько минут я понял, что она ничего толком не разбирает из того, что я рассказываю. Очевидно, она не понимала моего английского, так как теперь я говорил гораздо быстрее, не выбирая слов. Несмотря на все ее усилия, чтобы сосредоточиться и не отвлекаться, я заметил, что она уже изучила мою прическу и разглядела лоснящийся узел галстука. Она даже украдкой взглянула на мои ботинки. Однако я притворился, что ничего не замечаю. С моей стороны было бы бестактно оборвать рассказ – тем самым испортив Наталье удовольствие от самого факта, что я доверительно беседую с ней о том, что меня действительно занимает, хотя мы, в сущности, чужие люди.

Когда я окончил, она сразу же спросила:

– И этот рассказ будет завершен – когда?

Поскольку она уже стала моей соучастницей в этом деле, так же, как и во всех остальных, я ответил, что не знаю. Я ленив.

– Вы ленивы? – Наталья презрительно вытаращила глаза. – Разве? Тогда очень жаль. Ничем не могу помочь.

Затем я объявил, что должен идти. Она проводила меня до двери.

– И скоро вы мне принесете этот рассказ? – настойчиво повторила она.

– Да, скоро.

– Когда же?

– На следующей неделе, – уклончиво пообещал я.

Но появился я у Ландауэров лишь две недели спустя. После обеда, когда фрау Ландауэр вышла из комнаты, Наталья сообщила, что мы идем в кино.

– Нас приглашает моя мать.

Когда мы поднялись, она вдруг схватила два яблока и апельсин из буфета и запихнула их мне в карманы. Очевидно, она решила, что я недоедаю. Я слабо протестовал.

– Если вы скажете еще хоть слово, я рассержусь, – предупредила она. – А вы принесли его? – спросила она, когда мы выходили из дому.

Прекрасно понимая, что она имеет в виду, я переспросил невиннейшим голосом:

– Принес что?

– Вы знаете. То, что обещали.

– Не помню, чтобы я что-нибудь обещал.

– Не помните? – Наталья презрительно засмеялась. – Тогда мне очень жаль. Ничем не могу помочь.

Когда мы пришли в кино, она, однако, простила меня. В фильме участвовали Пат и Паташон. Наталья строго заметила:

– Думаю, вам не нравятся такие фильмы? Для вас они недостаточно умны?

Я отнекивался, но она была настроена скептически.

– Хорошо, посмотрим.

Во время фильма она все время наблюдала за мной: смеюсь я или нет. Сначала я смеялся чересчур громко. Затем, устав, перестал смеяться совсем. К концу фильма ее терпение иссякло. Она начала даже легонько подталкивать меня локтем в тех смешных местах, где следовало смеяться. Как только включили свет, она набросилась на меня.

– Вот видите? Я была права. Вам не понравилось?

– Мне очень понравилось.

– «Очень понравилось». Так я и поверила. А теперь скажите правду.

– Я уже сказал. Мне понравилось.

– Но вы не смеялись. Вы сидели с таким лицом… – Наталья попыталась изобразить меня, – и ни разу не улыбнулись.

– Я никогда не смеюсь, когда мне весело, – сказал я.

– О да, возможно! Это английский обычай никогда не смеяться?

– Англичане никогда не смеются, если видят что-нибудь забавное.

– Думаете, я вам поверила? Тогда вот что я вам скажу: ваши англичане сумасшедшие.

– Ваше замечание не очень оригинально.

– А должны ли мои замечания быть такими уж оригинальными, мой дорогой сэр?

– Когда вы со мной, то да.

– Ненормальный!

Мы немного посидели в кафе возле Зоологического сада и съели по мороженому. Оно было с комками и слегка отдавало картошкой. Вдруг Наталья заговорила о своих родителях.

– Я не понимаю, почему в современных книгах пишут, будто мать и отец непременно должны ссориться с детьми. Для меня ссора с родителями просто невозможна. Невозможна.

Наталья пристально взглянула на меня: поверил или нет? Я кивнул.

– Абсолютно невозможна, – повторила она торжественно. – Ведь я знаю, что родители меня любят. Поэтому они думают не о себе, а о том, что лучше для меня. Вы знаете, моя мать – слабая женщина. Иногда ее мучают ужасные головные боли. И тогда я, конечно, не могу оставить ее одну. Очень часто, когда мне хочется пойти в кино, или в театр, или на концерт, она ничего не говорит, но я смотрю на нее и вижу, что ей нехорошо, и тогда я говорю: нет, мне не хочется, я не пойду. Я ни разу не слышала от нее ни одного слова жалобы. Никогда.