Мария Корелли - Вендетта, или История всеми забытого [litres]

– Почему ты плачешь? – с неподдельным удивлением спросила Стелла. – Ты не рада видеть папу?

Слова ее оборвал острый приступ боли, отдавшийся во всем теле. Она ловила ртом воздух, едва не задыхаясь. Мы с Ассунтой осторожно приподняли ее и прислонили спиной к подушкам. Боль медленно уходила, но ее личико побелело и застыло, на лбу выступили крупные капли пота. Я попытался ее успокоить.

– Дорогая, тебе нельзя говорить, – умоляюще прошептал я. – Постарайся лежать смирно, и горлышко будет не так болеть.

Она посмотрела на меня с тоской в глазах. А через пару минут тихонько попросила:

– Поцелуй меня, тогда я буду хорошей.

Я нежно ее поцеловал, и она закрыла глаза. Прошло десять минут, двадцать, тридцать – она не шевелилась. Потом вошел врач. Он взглянул на нее, предостерегающе посмотрел на меня, после чего тихонько встал у изголовья кровати. Внезапно девочка проснулась и улыбнулась нам троим ангельской улыбкой.

– Тебе больно, дорогая? – тихо спросил я.

– Нет! – пролепетала она так слабо и робко, что мы все затаили дыхание, чтобы ее услышать. – Я почти выздоровела. Ассунта снова должна одеть меня в белое платье, ведь здесь папа. Я знала, что он вернется!

И она посмотрела на меня ясными и умными глазами.

– У нее спутанное сознание, – тихо и сочувственно произнес врач. – Скоро все кончится.

Стелла его не услышала, она повернулась и устроилась у меня в объятиях, спросив сбивчивым шепотом:

– Ты ведь уехал не потому, что я плохо себя вела, да, папа?

– Нет, дорогая! – ответил я, зарывшись лицом в ее пышные кудри.

– А почему у тебя на глазах эти жуткие черные штуки? – спросила она так слабо и жалобно, как только возможно, так тихо, что я сам едва ее расслышал. – Тебе кто-то поранил глаза? Покажи мне глаза!

Я замешкался. Посмею ли я исполнить ее желание в последний час? Я поднял взгляд. Врач снова смотрел куда-то в сторону. Ассунта стояла на коленях, уткнувшись лицом в простыню и вознося молитвы святым. Я быстро опустил очки на нос и посмотрел в глаза своей малышке. Она тихонько вскрикнула от восторга:

– Папа, папа! – Потом вытянула ручки, и тут по всему ее телу прошла страшная дрожь.

Доктор подошел ближе, я незаметно поправил очки, и мы оба озабоченно склонились над страдающим ребенком. Лицо ее побледнело, потом приобрело синеватый оттенок, ее прекрасные глазки закатились и застыли, она вздохнула, обмякнув у меня на руках… умирая. И вот – умерла! Бедная моя девочка! Горло у меня перехватило от рыданий, я прижал к себе ее безжизненное тельце, и из глаз у меня хлынули горькие и жаркие слезы. В комнате воцарилось долгое молчание – гробовое, трепетное, благоговейное молчание, когда ангел смерти, бесшумно войдя и удалившись, забрал мою белую розу в свой бессмертный сад цветов.

Через некоторое время вкрадчивый голос врача, слегка дрожавший от волнения, вывел меня из горестных раздумий.

– Синьор, позвольте мне попросить вас удалиться. Бедное дитя! Теперь она освободилась от боли. Ее фантазия, что вы – ее отец, стала для нее прекрасным самообманом. Она сделала счастливыми ее последние минуты. Прошу вас пройти со мной – я вижу, что вы испытали сильное потрясение.

Я благоговейно положил хрупкое тельце на еще теплые подушки. Любовно погладил белокурую головку, закрыл темные, заведенные кверху остекленевшие глаза, поцеловал желтоватые, словно воск, щеки и бледные губы и сложил маленькие ручки в молитвенном положении. На мертвом детском личике застыла улыбка, выражавшая высшую мудрость и радость, величественная в своей простоте. Ассунта встала с колен и положила на грудь девочке распятие, по ее испещренному морщинами лицу лились слезы. Она вытерла их передником и проговорила дрожащим голосом:

– Надо сказать госпоже.

Доктор нахмурился. Он, очевидно, был истинным британцем, прямолинейным во взглядах и достаточно решительным, чтобы открыто их высказывать.

– Да, – отрывисто произнес он. – Госпоже, как вы ее называете, следовало быть здесь.

– Ангелочек не раз о ней спрашивала, – пробормотала Ассунта.

– Верно, – ответил он.

И снова воцарилось молчание. Мы стояли вокруг маленькой кроватки, глядя на пустую шкатулку, из которой исчезла утраченная драгоценность – дивная жемчужина невинного детства, которая отправилась, согласно красивому поверью, украсить праздничный наряд Святой Девы, во всем своем величии шествовавшей по небесам. Я ощущал глубокую печаль, к которой примешивалось какое-то странное мрачное удовлетворение. Мне казалось, что я как будто бы не потерял ребенка, а скорее заполучил его только для себя, чего раньше не было. Мертвой она казалась мне ближе, чем живой. Кто мог сказать, каким было бы ее будущее? Она бы выросла и стала женщиной – и что тогда? Какова обычная судьба, уготованная даже лучшим из женщин? Печаль, боль, переживания по пустякам, неутоленные желания, недостигнутые цели, разочарование в несовершенной и ограниченной жизни. Можете говорить что угодно в защиту противоположного мнения, но ее неполноценное положение по сравнению с мужчиной, физическая слабость, неспособность совершить что-то значимое на благо мира, в котором она живет, всегда будут в той или иной мере делать ее предметом жалости. В лучшем случае ей нужны нежность, поддержка и рыцарское заступничество ее супруга и мужчины. В худшем – она достойна того, что получает: безжалостного пренебрежения и безграничного презрения. Моя Стелла избежала этих опасностей и печалей – для нее печаль более не существовала. Мне показалось, что я радовался этому, глядя, как Ассунта закрывает ставни, словно показывая прохожим, что в дом пришла смерть. По знаку врача я вместе с ним вышел из комнаты. На лестнице он внезапно обернулся и спросил: