Мария Корелли - Вендетта, или История всеми забытого [litres]

Вся процессия представляла собой живописное зрелище, как того и хотела Нина: она обожала театральные эффекты. Дойдя до алтаря, она томно мне улыбнулась, опустилась на колени рядом со мной и стала молиться. Музыка зазвучала с удвоенной торжественностью, появились священники и алтарники, началось венчание. Положив кольцо на Библию, я украдкой взглянул на невесту: та кротко наклонила голову и казалась поглощенной молитвами. Священник совершил обряд окропления святой водой, я взял кольцо и во второй раз надел его на нежную белую ручку жены: согласно католической традиции, сначала на большой палец, затем на указательный, потом на средний и, наконец, на безымянный, где и оставил его, после чего пробормотал: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь!» Я не был уверен, узнала ли она кольцо, которое так долго носила! Но, скорее всего, не узнала: ее спокойствия не нарушила ни малейшая дрожь, она демонстрировала самообладание довольной собой, красивой, тщеславной и совершенно бессердечной женщины.

Обряд собственно венчания вскоре завершился. Затем последовала торжественная месса, во время которой мы, новобрачные, согласно церковному ритуалу, должны были причаститься. Я вздрогнул, когда совершавший таинство священник дал мне вкусить тела Христова. Что мне делать с внутренней чистотой и миром, которые это поминовение Христа должно вселять в наши души? Мне показалось, что Христос снова посмотрел на меня полными боли глазами и изрек: «Сим ставишь на себя клеймо проклятия!» А вот она, истинная убийца, изощреннейшая лгунья, приняла причастие с лицом невинного ангела. Сам священник, похоже, был тронут взглядом этих поднятых вверх честных, широко распахнутых глаз, видом благоговейно приоткрытых нежных губ, полным и нерушимым спокойствием на ее белом челе, сиявшем, словно ореол над головой святого!

«Если я проклят, то она трижды проклята! – безрассудно сказал я самому себе. – Надеюсь, в аду хватит места, чтобы содержать нас порознь, когда мы туда попадем».

Так я успокоил свою совесть и решительно отвернулся от взывавших ко мне со стены ликов, выражения горя, отрешенности, смерти или боли у которых теперь, казалось, сменились другим – удивлением оттого, представлялось мне, что такой мужчина, как я, и такая женщина, как она, нашли друг друга на просторах мира и им дозволено преклонить колени перед алтарем Господним без того, чтобы быть пораженными за свое богохульство!

Ах, святые угодники, живи вы в наши дни, вам, наверное, пришлось бы подвергнуться гораздо большим страданиям, чем кипящее масло или четвертование! То, что испытали вы, – всего лишь физическая боль от разорванных мышц и горящей плоти, которая не могла длиться долго. Но души ваши были облачены в величие и силу и сияли в свете любви, веры, надежды и милосердия ко всем людям. Мы совершеннейшим образом изменили занимаемое вами положение! Мы в какой-то мере научились и продолжаем учиться, как заботиться о наших горячо любимых телах, как их холить, лелеять и защищать от холода и болезней. Однако души наши, святые угодники, души, которые для вас были всем, – их мы порочим, сжигаем, четвертуем, пытаем и уничтожаем, попираем их ногами, пока не выбьем из них образ Божий. На них мы плюем, над ними мы глумимся, их мы распинаем и топим! Есть разница между вами, сильными и мудрыми, жившими в старые благодатные времена, и нами, жалкими и тщедушными слабаками, порождениями современного рафинированного века.

Если бы вы, святая Доротея или святое дитя Агнесса, жили в наши дни, вы бы испытали нечто более острое, чем меч палача. За жизнь в чистоте вас бы назвали худшими из женщин. За вознесение молитв вы бы прослыли лицемерками. За верность вас бы заподозрили во всех грехах. За ваше любящее сердце вы бы подверглись большим насмешкам, чем Христос от поносивших его воинов Понтия Пилата. Однако вы были бы свободны – свободны высказывать свое мнение, поскольку наш век есть век свободы. И все же как хорошо, что вы умерли, не дожив до наших дней!

Погруженный в эти странные, отчасти мрачные, отчасти умозрительные размышления, я едва заметил, как закончилась торжественная месса. Я очнулся от легкого прикосновения руки жены и вздрогнул, услышав сотрясавшие воздух звучные и мощные такты свадебного марша из оперы «Лоэнгрин». Все кончилось: моя жена стала по-настоящему моей, моей целиком и полностью, моей с помощью исключительно крепко затянутых уз двойного брака, и я мог делать с ней все что хотел, «пока смерть не разлучит нас». Сколько еще, мрачно думал я, придется нам ждать, пока смерть придет к нам и окажет нам эту великую услугу? И я тут же начал считать, рассчитывать некие отрезки времени, которые должны истечь, прежде чем… Я по-прежнему был занят вычислениями, когда машинально предложил жене руку при входе в ризницу, где мы должны были расписаться в церковной книге. Я так погрузился в расчеты, что едва было не начал произносить числа вслух, но взял себя в руки и усилием воли вернулся к действительности, изобразив на лице заинтересованность и восторг, когда шел сквозь ряды восхищенных и нетерпеливых зевак со своей прекрасной женой.