Людмила Толмачева - Ягоды бабьего лета

— Макс, ты будешь Осел.

Едва затих общий смех, как Яна продолжила:

— А ты, Грозных, будешь Козел.

И снова дикое веселье. Люба тоже рассмеялась. Насчет Грозных было точное попадание. Но слов для Козла в басне не нашлось. Грозных вертелся вокруг своей оси и показывал кулак особо развеселившимся.

— Мартышкой будет Марина Пронина, а Соловьем — Ваня Пестриков.

Ребята читали басню, а Люба задумчиво посматривала то на Тима, то на Аню, то на Яну. Тим старался не смотреть на Яну, Аня простодушно смеялась, глядя на одноклассников, изображавших неудачных музыкантов, а Яна, скользя глазами по классу, как бы невзначай ненадолго останавливалась на Тиме.

На перемене Люба заметила, как Яна сунула Тиму записку. Тот зажал ее в кулаке, ничем не выдав их маленькой тайны. «Все ясно. Крольчевская и Алтуфьев плетут заговор. Жертвой стала Аня. Но зачем им это нужно? — страдала от своих догадок Люба. — Я знаю, что жестокости детям не занимать. Но это какая-то совсем уж бессмысленная жестокость. Что она им сделала? Неужели только потому, что сирота и что из провинции? Сегодня же поговорю с Аней. Только как начать такой разговор?»

Вечером она так и не смогла поговорить с Аней. Сначала девочка делала уроки, потом они с бабушкой изучали новый рисунок на круговых спицах — Мария Владимировна решила тряхнуть стариной, ведь когда-то она неплохо вязала. А ближе к ночи у Любы так разошлась ее «любимая» мигрень, что о серьезном разговоре и речи быть не могло. Пришлось отложить его на следующий день.

А на следующий день все и произошло. У Любы не было занятий, и она, проводив Аню в школу, занялась стиркой и уборкой. Мария Владимировна неважно себя чувствовала, поэтому не вставала с постели. Она поглаживала Мартина, который мирно спал, свернувшись калачиком рядом с ней, и наблюдала, как дочь стирает пыль с мебели. Внезапно она заговорила:

— Анюта мне вчера призналась, что ей нравится один мальчик из их класса. Она…

— Что? Она сама тебе сказала? А кто он? — резко спросила Люба, повернувшись к матери, и застыла с тряпкой в руке.

Мария Владимировна не ожидала такой бурной реакции от дочери:

— Да что ты всполошилась-то? Подумаешь, девчоночьи секреты. У кого их не было в тринадцать лет?

— Мама, тут дело не такое простое, как тебе кажется, — Люба села к матери на диван. — Видела я эти секреты во время урока. Похоже, о них знает весь класс, кроме самой Ани. Мне показалось, что ее вовлекли в какую-то грязную игру помимо ее воли. Над ней хотят посмеяться или на нее поспорили, понимаешь?

— Ой, батюшки святы, за что такая напасть, что она им сделала?

— Вот и я не знаю. Это поветрие такое нынче — «школьная дедовщина» называется. Как в армии. Над новичками да над слабыми издеваются, требуя денег, полного подчинения. Или делают это от скуки, ради развлечения, чтобы покрасоваться перед одноклассниками, вот, мол, какой я «крутой».

— Так что же получается — они и тебя не боятся?

— Мама! Они сейчас никого не боятся. Странно другое. Ведь я для них была авторитетом, с которым они считались. Так по крайней мере я до сих пор полагала. С учителями, которых они не уважают, обращаются нечеловечески.

— Господи боже мой! Раньше ты мне ничего такого не рассказывала.

— А зачем? Только расстраивать тебя лишний раз. Я и сейчас пожалела, что сказала, не сдержалась из-за Ани.

— Что же теперь делать, Люба?

— Пока не знаю. Мне еще не все ясно в этой истории.

— Бедняжка, она же влюбилась в этого парня…

— Она не назвала его?

— Нет. Я спросила ее, но вижу, что застеснялась, думаю, не буду девчонку пытать, сама потом расскажет.

— Ладно, пойду, белье развешаю. Машина, похоже, отключилась.

Люба развешивала на балконе белье, время от времени посматривая на парк. Он до сих пор был красив, хотя листва почти вся облетела. В серо-голубой дымке силуэты деревьев были слегка размыты, их ажурные кроны будто парили вместе с прозрачными облачками в поблекшем октябрьском небе. Почему так тоскливо на душе? Люба провела рукой по щеке и, перегнувшись через перила, посмотрела во двор. На скамейке возле подъезда сидела Аня и плакала. Люба в халате и тапочках выскочила из квартиры и, рискуя сломать ноги, помчалась по лестнице вниз.

— Анюта, что случилось? — спросила Люба, выбежав из подъезда. Она задохнулась от бега и предчувствия беды.

Аня подняла голову и посмотрела на нее заплаканными глазами. Это были не глаза, а средоточие невыразимой боли. Разве может так смотреть тринадцатилетний подросток? Наверное, может, если обида, которую ему нанесли, так тяжела и неподъемна, что падают в бессилье руки и весь мир вокруг кажется черным и колючим.