Людмила Толмачева - Ягоды бабьего лета

— А когда придешь-то?

— Часов в шесть-семь. Ну пока!

Люба и не подозревала, что по-настоящему соскучилась по своей школе. С каким удовольствием она вошла в класс! Удивительно, но семиклассники, эти сорвиголовы, тоже были рады своей учительнице. Непривычно смирные сидели они за партами и слушали вдохновенный монолог о поэтах пушкинского круга. Люба была, что называется, в ударе. Давно она не читала стихи так проникновенно и заразительно. Влюбленная со студенчества в Баратынского, Рылеева, Батюшкова, она с упоением рассказывала подросткам о жизни и прекрасных творениях этих поэтов, так и оставшихся в тени гения. Песней звучало в тишине:

Люба не сомневалась, что ее семиклашки поймут Баратынского — уж очень они самозабвенно слушали. Никто не заметил промчавшихся сорока минут урока. А на перемене Любу буквально атаковали вопросами. В школе кто-то пустил слух, что она увольняется, и теперь ученики со свойственной детям прямолинейностью спрашивали, правда ли это.

— Нет, конечно. С чего вы взяли? — удивлялась Люба.

— А нам Татьяна Федоровна сказала, что вы в Сергино.

— Я ездила туда по делам.

Люба шла в учительскую с необъяснимым чувством легкости, даже окрыленности. «Интересно, как отреагировали бы ученики, если бы я сейчас подпрыгнула — сначала на одной ноге, потом на другой, так же, как это только что сделал Дима Гусаков из моего класса? — неожиданно подумала она. — Впрочем, известно как: покрутили бы пальцем возле виска и расхохотались. А жаль».

Татьяна Федоровна встретила ее восторженно: обняла, расцеловала, засыпала вопросами и новостями. Они не виделись с июня, так как в первую неделю сентября Татьяна Федоровна болела, а потом Люба укатила в Сергино.

— Любовь Антоновна, вы только не выдавайте меня Марии Владимировне. Под большим секретом она мне намекнула, что нашелся Игорь. Это правда?

— Правда.

— Слава Богу! Это чудо, что он жив. Ведь многие пропадают навсегда.

— Все бы хорошо, но у него полная амнезия.

— И он не узнал вас?

— Не узнал. И Владика тоже.

— Вот беда. Но, может, все еще обойдется?

— Мы с сыном надеемся. Будем лечить его.

— Главное, что жив. Я так рада за вас.

— Я тоже.

— А я уже бабушка.

— Вот это новость! Когда это произошло?

— В августе. Мы специально молчали. Из-за суеверия.

— Кто же у вас — мальчик, девочка?

— Мальчик. Три восемьсот. Назвали Данилкой.

— Поздравляю от всей души! Я тоже за вас рада. Нянчить-то дают?

— А как же! Будь я на пенсии, вовсе бы спихнули бабке. Ольгины-то родители в деревне живут. Но я постараюсь помогать. Всем, чем могу. После уроков буду бегать. Я ведь помню, как одной тяжело пришлось. Не высыпалась жутко.

Татьяна Федоровна в своем счастливом эгоизме не замечала задумчивых Любиных глаз, торопливо перескакивая с одного на другое, чтобы успеть за перемену выложить все впечатления от общения с любимым внуком. Но прозвенел звонок и разговор пришлось прервать.

После пятого урока Люба провела классный час и поехала домой.

Ей открыла Мария Владимировна. Она была в нарядном платье и явно под хмельком.

— А мы с Сашей тяпнули по рюмочке. Тебя не стали ждать. Проходи, поздоровайся.

Люба зашла в комнату и вновь, как и прежде, сердце дрогнуло от его улыбки. Черт бы его побрал с этой улыбкой! Александр поднялся, шагнул навстречу:

— Люба, ты извини, что без приглашения, но ноги сами привели в твой дом. Ничего не могу с собой поделать.

— Мой руки и садись за стол, — командовала мать, скрывая за строгим тоном радостное возбуждение. — Видишь, рыбный пирог испекла ради такого случая. Саша похвалил.

— Мне, бывшему моряку, рыбный пирог — бальзам на душу. Помню, наш кок, дядя Вася Зайцев — мы так и звали его слитно: «дядявасязайцев» — такие пироги шикарные стряпал с треской, это надо видеть. У него даже и не пирог получался, а треска, целиком запеченная в тесте. С луком, естественно, и всякими специями. Достанет из духовки, верхнюю корку снимет и прямо на противне на стол поставит, не разрезая. От рыбы пар идет и аромат, мм-м!

— Ой, у меня слюнки побежали от твоих рассказов, — рассмеялась Люба, садясь за стол.

Александр разлил по рюмкам коньяк, взглянул на Любу, улыбнулся:

— А ты еще красивее стала, по-моему, похудела, но тебе идет, — он поднял свою рюмку, чокнулся с женщинами и весело произнес: — За твою маму, Любаша, Марию Владимировну, замечательную хозяйку и прекрасную женщину!