Людмила Толмачева - Ягоды бабьего лета

— Ну расписали! Прям Настасья Филипповна, да и только! — усмехнулась Татьяна Федоровна.

— Она и есть. Я впервые такую видела. Красивых много, а таких, как она, единицы.

— Да-a. Тогда это серьезно, Любовь Антоновна. А она, конечно, влюблена в Игоря по уши? В такого трудно не влюбиться.

— Откуда мне знать, что у нее на уме? На вид она не из тех, кто легко теряет рассудок.

— Тогда не знаю, что и посоветовать. Может, разводом попугать? Мужчины трусы в большинстве своем. Боятся ломать стереотипы, привычный ход вещей. Скажите ему, что подаете на развод. А там — действуйте по обстоятельствам, как говорится.

— А вдруг он с радостью вцепится в мою идею? Может, он только и ждет удобного случая?

— Тогда не о чем жалеть. Силой удерживать чужого уже человека — себя унижать, превращаться в жалкую собачонку, путающуюся под ногами.

— Ну, вы скажете! — возмутилась Люба. — «Собачонку»! Да что я!

Она подошла к трюмо, стоящему в углу учительской, стала разглядывать себя со всех сторон.

— Неужели я совсем старуха? — с надеждой в голосе спросила Люба.

— Да ведь я образно выразилась. Простите, если обидела, Любовь Антоновна! Какая вы старуха? Вон какие у вас ноги стройные, и вообще… Да хоть Ложкина нашего спросите!

Как на притчу, в учительскую вошел учитель физики Ложкин и с интересом оглядел раскрасневшуюся возле зеркала Любу.

— Что тут у вас, милые дамы? Примерка нового платья? Я не помешал?

— Нет, нет, Григорий Иванович! — заторопилась Татьяна Федоровна. — Вы очень кстати! Вот скажите, пожалуйста, какой вы находите Любовь Антоновну?

— То есть что значит — «какой»? — растерялся Ложкин. — В каком смысле?

— В прямом.

— Татьяна Федоровна! — смутилась Люба. — Прекратите! Не слушайте ее, Григорий Иванович! Это неудачная шутка.

— Никакая это не шутка! Я вполне серьезно спрашиваю. Григорий Иванович, ведь красивая у нас Любовь Антоновна? Правда? И очень молодо выглядит.

— Татьяна Федоровна! — воскликнула Люба.

— Ну-у… — теперь уже смутился Ложкин, втайне давно симпатизировавший Любе. — Вообще-то я согласен с вами, Татьяна Федоровна. Выглядит она, как говорится, на все сто.

— А можно в нее влюбиться? — не унималась Татьяна Федоровна, вошедшая в азарт.

— Хм, — кашлянул Ложкин, — я думаю, можно. А что это вдруг…

— Это социальный опрос, — ляпнула Люба. — Не придавайте значения.

— А-а-а, — протянул озадаченный Григорий Иванович и поспешил выйти из учительской.

Женщины переглянулись и неожиданно расхохотались.

Люба, вспоминая тот эпизод в учительской, с благодарностью подумала о Татьяне Федоровне: она помогла ей справиться со стрессом. Разумеется, вытянутые из Ложкина «признания» не имели сколько-нибудь серьезного значения. Она понимала всю комичность той сцены с растерявшимся Григорием Ивановичем, и все же искру в ее душе Татьяна Федоровна зажгла. Искру уверенности в себе, в своей женской силе, в том, что надо жить дальше, несмотря на катастрофу, разметавшую на мелкие кусочки ее прежнюю жизнь, ее сердце, ее былое мироощущение. Конечно же, и их развод, и женитьбу Игоря на молодой женщине Люба переживала долго и болезненно, но не сломалась, не унизилась до публичных скандалов. Вольно или невольно ей помогла в этом все та же Татьяна Федоровна. Однажды она пригласила свою коллегу на свадьбу Димы. Люба поначалу отнекивалась, ссылаясь на головные боли и прочие недомогания, но потом уступила настойчивым уговорам. Купив в подарок роскошное одеяло на гагачьем пуху, поехала на торжество.

В дешевом кафе, что прилепилось к девятиэтажке в одном из спальных районов, народу собралось много. Молодежь, в основном студенты — однокашники жениха и невесты, шумно веселилась, неукоснительно, согласно сценарию, выполняя все эти кражи невесты и подметание «мусора», а старшее поколение почти не выходило из-за стола. Сгруппировавшись по три-четыре человека, стараясь перекричать рев динамиков, разговаривали о детях, внуках, заработках, «дураках-политиках, доведших народ до нищеты».

Люба сидела одна, если не считать чьей-то бабушки неподалеку, кротко взирающей на гостей, время от времени охающей и всплескивающей руками, когда кто-нибудь из студентов, танцуя, выдавал особенно крутое коленце. Из-за ужасного шума Люба не сразу расслышала мужской голос: «Разрешите пригласить вас на танец?» И только прикосновение чьей-то руки к ее плечу заставило Любу оглянуться. За ее стулом стоял коренастый, широкоплечий мужчина в белой рубашке, без пиджака. Она встала, а мужчина предупредительно отодвинул стул. Он повел ее на середину зала, к танцующим, но не за локоть, как обычно, а держа ее ладонь в своей, широкой и очень теплой, даже горячей. Именно эта деталь взволновала Любу, сделала ее немного скованной. Деликатно, даже несколько церемонно мужчина заключил Любу в объятья и неожиданно умело закружил в вальсе. Она едва успевала за ним. Ей пришлось весь танец продержаться на цыпочках, чтобы вовремя реагировать на движения партнера и не встать ему на ноги. К тому же она видела боковым зрением, с каким любопытством смотрели на них гости, и потому боялась ударить лицом в грязь. Ей было бы досадно не столько за свою неуклюжесть на глазах у всех, сколько за то, что подумает о ней этот странный мужчина, неизвестно откуда взявшийся на этой чужой для нее свадьбе. Она и не замечала его до того момента, пока он не пригласил ее на вальс.