Вольтер - Трактат о терпимости

Но вернемся к делу Жана Каласа. 7 марта 1763 года в Версале состоялось заседание Государственного совета, на котором под председательством канцлера собрались все государственные министры. Докладчиком по делу Каласа был Тиру де Крон. Нужно отдать ему должное: только так возможно было выступать в подобной ситуации. Его речь, пронизанная простотой и искренностью, вмещала в себя беспристрастность судьи, корректность образованнейшего человека и подлинное красноречие государственного деятеля. В ожидании решения Государственного совета в галерее дворца собралось огромное количество людей разного звания. Как вскоре доложили королю, собрание единогласно приняло решение запросить материалы процесса у тулузского парламента, а также потребовать объяснить мотивы приговора, по которому Жан Калас был казнен через колесование. Его величество решение совета поддержал.

Что ж, есть все-таки справедливость в нашем обществе и человечность присуща людям. И очень важно, что эти качества восторжествовали в совете короля, который любим своим народом и достоин этой любви. Мы видели, что делом одной никому не известной семьи занимались так же скрупулезно, как будто речь шла о важнейших вопросах государства, о мире или войне. И в обсуждении участи членов этой несчастной семьи оказались задействованы и сам король, и его министры, и канцлер, и весь Государственный совет. Поистине, мы увидели торжество справедливости и подлинную защиту интересов рода человеческого – именно этими высокими мотивами руководствовались все судьи. Хвала Господу милосердному, ибо все наши добродетели – от Него.

Подчеркнем, что с этим несчастным Каласом, приговоренным восемью тулузскими судьями к смерти несмотря на ничтожность улик, приказы королей и действующие законы, мы никогда не были знакомы. Так же как не знали мы ни его умершего странной смертью сына Марка-Антуана, ни его достойной вдовы, ни ее невинных дочерей, которые принесли свое горе к подножию королевского трона, преодолев в пути двести миль.

Никого из них мы не знали. Бог свидетель, двигало нами лишь чувство справедливости и стремление к истине и миру, когда говорили мы о терпимости. Ведь именно дух нетерпимости погубил Жана Каласа.

Мы далеки от намерения оскорбить тулузских судей, по предположению совета утверждая, что они ошиблись. Однако, как и вся Европа, мы хотим услышать от них оправдания и даем им такую возможность. Им надлежит при знать, что их ввели в заблуждение ничтожные, сомнительные улики и исступленные крики толпы. Также им следует попросить прощения у вдовы казненного и приложить все силы для восстановления этой разоренной и ни в чем не виноватой семьи, разделив усилия людей, поддерживающих Каласов в горе. Отец семейства безвинно умерщвлен в результате их ошибки, и если сироты пожелают принять их справедливое раскаяние, судьям предстоит заменить детям отца. Их дело – предложить свою помощь, а право семьи – отказаться от такого предложения.

«Читатели, которые вникают в содержание и обмениваются своими суждениями, в своих взглядах всегда идут дальше автора»

Мы считаем, что первым подать пример раскаяния следует муниципальному советнику Тулузы господину Давиду. На нем клеймо первого гонителя, ибо он позволил себе оскорблять умирающего на эшафоте. Столь изощренную жестокость трудно простить. Но милостивый Господь наш прощает, и людям тоже надлежит простить раскаявшегося в своем беззаконии.

20 февраля 1763 года мне пришло письмо из Лангедока. «Ваш труд о терпимости, как мне представляется, пропитан правдой и гуманизмом, – пишет его автор. – Но у меня есть опасения, что семье Каласов он может принести больше вреда, чем пользы. Восьмерых судей, настоявших на колесовании, он может только раздразнить, и они потребуют от парламента Вашу книгу сжечь. А голос разума утонет в воплях фанатиков, которые непременно найдутся…»

Вот что я могу ответить писавшему.

Без сомнения, нет ничего легче, чем сжечь книгу, если она хорошая. И тулузские судьи могут это сделать. Такое случалось уже, например, с ценнейшими «Письмами провинциалу». И вообще, никому не возбраняется жечь в своем доме книги или бумаги, если они не нравятся.

Каласам, которых, как я уже сказал, я никогда не знал, эта книга ни пользы, ни вреда причинить не может. Не имеет влияния мой труд и на решения Королевского совета. Ведь судит он по законам и по справедливости, непредвзято и непреклонно, он опирается на документы и протоколы, но уж никак не на произведение, не являющееся юридическим документом, да и сущность его далека от разбираемого дела. Никакие книги, выступающие «за» или «против» восьми тулузских судей, в защиту или против терпимости, ни Государственный совет, ни какой-либо трибунал не сочтут судебными документами.