Вольтер - Трактат о терпимости

Прервав мою речь, они бы с удивлением спросили: «Кто этот безумец, произносящий такие глупости?» И мне пришлось бы объяснять им, что это они и есть, я лишь повторяю их слова. Возможно, потом мне удалось бы смягчить их гнев, хотя эта задача не из легких.

А обратившись затем к христианам, например к доминиканцу-инквизитору, я отважился бы сказать ему:

«Известно ли вам, брат мой, что каждая итальянская провинция говорит на своем диалекте и язык жителей Венеции или Бергамо отличается от наречия их соотечественников, живущих во Флоренции? Academia della Crusca учредила свой словарь – непогрешимый закон, которому необходимо следовать; и руководствоваться грамматикой Буон-Матейи надлежит неукоснительно. Так, может быть, вы считаете, что ректор академии или сам Буон-Матейи были бы вправе отрезать язык тем венецианцам и жителям Бергамо, кто не пожелал бы забыть свой диалект?»

«Это разные вещи, – ответил бы доминиканец-инквизитор. – Когда речь идет о спасении души, инквизиция для вашего же блага бросает вас в темницу, руководствуясь показаниями единственного свидетеля, и неважно, кто он – наветчик или преступник; ради спасения вашей души вам не предоставляют адвоката для защиты; вы не знаете, кто ваш обвинитель; инквизитор обещает помиловать вас, но в итоге признает вас виновным. А то, что вас приговаривают к пяти видам пыток, потом наказывают плетьми, отправляют на галеры или торжественно сжигают на костре – так это для вашего же блага. У кого же могут вызвать возражения столь благочестивые действия? Вот и отец Ивонэ, доктор Кюшалон, Занхинус, Кампегиус, Ройас, Фелинус, Гомар и другие согласны с этим».

Осмелюсь ответить: «Возможно, вы и правы, брат мой. Я не сомневаюсь в ваших благих намерениях осчастливить меня. Но, может быть, я могу спасти свою душу и без этого?»

Хоть и не всегда подобные бессмысленные злодейства засоряют землю, но все же их было так много, что описания этих ужасов вместил бы солидный том, потолще Евангелия, которое, кстати, их не приемлет. Преследовать в этой краткой жизни тех, кто мыслит иначе, жестоко. Но особенная жестокость – накладывать на них вечное проклятие. Смею заметить, что не нам, песчинкам мироздания, знать Божий промысел. Я не намерен спорить с теми, кто утверждает: «Спасение души невозможно без церкви»; я с большим уважением отношусь к ней и ко всему тому, чему она учит людей. Но понимаем ли мы всю широту Господнего всепрощения? Способны ли мы познать пути его? Кого же нам бояться и надеяться на кого? Кто сказал, что мало всего лишь быть верными сынами церкви? Да и разве вправе кто-либо из людей за Бога решать судьбу человека в вечности?

Да, мы носим траур по королю Швеции, Дании, Англии или Пруссии. Но разве мы допускаем мысль, что все они отщепенцы, горящие в аду вечным огнем? Около сорока миллионов европейцев не принадлежат к римской церкви. Так что же, мы вправе заявить каждому из них: «Милостивый государь, я не сяду с вами за один стол, не хочу иметь с вами никаких дел и даже разговаривать, ибо вы осуждены на вечное проклятье»?

Представьте себе посла Франции, размышляющего в душе своей на приеме у иноземного правителя: «Его величество подверглось обряду обрезания, а значит, оно вечно будет гореть в адском пламени». И как бы он в таком случае беседовал с правителем, пребывая в уверенности, что тот является смертельным врагом Господа Бога? Мог ли он быть послом в этом государстве? Можно ли с такими мыслями вообще вступать в деловые отношения с кем бы то ни было? Что он может сделать для своего государства и для мира, если уверен, что имеет дело с отщепенцами?

«Не совершайте насилия над человеческим сердцем – и все сердца будут принадлежать вам»

О, поклоняющиеся Богу милосердному! Первая заповедь Его гласит: «Возлюбите ближнего своего», и когда бы вы, молясь Богу и при этом повинуясь велению своего жестокого сердца, засорили бы софизмами и бессмысленными спорами этот чистый и святой закон, когда бы вы посеяли войну из-за одного какого-то слова или даже одной буквы в вашем алфавите, пребывая в уверенности, что народы, забывшие или вообще не знающие какие-либо определенные слова или обряды, должны быть обречены на муки вечные, – тогда я, рыдая обо всем роде человеческом, обратился бы к вам с такими словами:

«Давайте перенесемся в дни Высшего Суда, перед которым предстанет каждый, и каждого Господь будет судить не по словам, а по делам его. Видите ли вы всех, всех умерших в наш век и во все прошедшие столетия? Вот все они предстали перед лицом Всевышнего. Видите ли вы среди них мудрого Конфуция, законодателя Солона, величайших мыслителей Пифагора, Залевка, Сократа, Платона, божественных Антонинов, добряка Траяна, Тита, Эпиктета и еще многих мужей, бывших образцами добродетели для всего человечества? И есть ли в вас уверенность, что Отец наш и Создатель скажет им: „Вы – чудовища, обрекаю вас на ужасные мучения, и пусть будут они вечными, как и я сам. Ступайте с богом. А вам, Жан Шатель, Равальяк, Дамьен, Картуш и другим возлюбленным сынам моим, отошедшим в царство мое с молитвой на устах, я дарую блаженство на веки вечные. Станьте по правую руку от меня и разделите со мной власть мою“».