Авраам Иегошуа - Поздний развод

– Что-нибудь не так? – в голос спросили они оба. – Что случилось?

– Ничего. Все нормально.

– Ну, хорошо. Думаю, нам лучше удалиться, – сказал Цви. И, обращаясь к Кальдерону, добавил: – Если тебя не будет дома как можно скорее, твои, кроме шуток, найдут тебя и прикончат…

– Может, так оно было бы к лучшему, – ответил Кальдерон с кривой улыбкой.

Цви тепло расцеловал меня и еще раз проговорил: «Я рад, что все это закончилось», и снова я ощутила, что он чего-то недоговаривает. Они уселись в машину и помахали, разворачиваясь, руками на прощание, взяв направление на восток. Голова моя, было просветлевшая, сейчас была мутна, и такими же, расплывчатыми, виделись все отдаленные предметы. Белый «мерседес» мчался посередине дороги параллельно железнодорожным рельсам, но вдруг, затормозив, развернулся на сто восемьдесят градусов и с той же скоростью стал приближаться. Цви выскочил из машины, едва она остановилась, и подбежал ко мне. «Мама, – не переводя дыхания, заговорил он, – мама, может, мне следует взять у тебя бумаги, которые дал тебе отец? Лучше не держать их в больнице… ведь кто-нибудь может их взять да и потерять».

Так вот чего он хотел все это время. А может быть, именно за этим он и приехал. «Кто же это может их взять?» – спросила я, никак не обнаруживая своих чувств и не отрывая взгляда от буйства сорняковых зарослей. А он ответил:

– Но ведь это – единственные документы, подтверждающие наши права на квартиру. Давай я положу их на хранение в свою банковскую ячейку, потому что с точки зрения закона это единственные документы, которые у нас есть… и если мы когда-нибудь захотели бы…

– Захотели бы – что? – спросила я.

– Не важно, что именно. Отец не пожелал здесь остаться… и…

Он тяжело дышал, поняв, очевидно, что сказал что-то не то.

– Это была не моя идея. Это Кальдерон. Он в таких делах большой специалист.

Он ждал от меня ответа или какой-либо реакции. Но я просто молчала, потому что, зная его, знала уже и то, что он врет, и что вовсе не Кальдерону принадлежала эта идея. И он все понял и расслабился, словно из него вдруг выпустили воздух.

Где-то вдалеке залаяла собака.

– А знаешь ли ты, – сказала я, – что наша собака до сих пор еще не вернулась?

Его руки беспомощно повисли.

– Да, я слышал об этом. Это все Кедми… он натуральный сукин сын. Но Горацио… он ведь и прежде не раз убегал, но всегда возвращался обратно.

– Но никогда он не отсутствовал так долго, – сказала я. – Может быть, завтра ты поищешь его?

– Хорошо, – пообещал он. – Я этим займусь.

И он снова обнял меня. «Ты прекрасно выглядишь. В любом случае все это пошло тебе на пользу». И он еще раз – в последний – поцеловал меня. Даже в самые плохие времена он никогда не боялся меня поцеловать, крепко обнять, утешить и успокоить.

Ворота со скрипом открылись и пропустили меня обратно, только Муса и Ихзекиель, испытавшие, похоже, неподдельное облегчение оттого, что Цви не увез меня с собой, еще ожидали меня. И мы двинулись по дорожке, проходившей мимо закрытой палаты, и увидели троих детей, которые безбоязненно продолжали играть под звездным небом за решеткой. Мы миновали библиотеку, дверь в нее была полуоткрыта, поскольку я не закрыла ее в свое время должным образом. Что-то заставило меня заглянуть внутрь. Сладковатый запах чего-то горелого висел в полумраке. Красноватый отсвет ложился на ряды книг, покрытых коричневой бумагой, и на множество грязных чашек и тарелок с остатками печенья, стоявших на столе. Цветы, которые я с утра повсюду расставила, тоже виднелись здесь и там, они стояли, увянув и опустив головки. Плотный слой высохшей грязи устилал пол, усеянный сигаретными окурками; тут же валялась черная бумажная кипа, и солнцезащитные очки, забытые кем-то, сиротливо лежали на полке. Я взяла их и надела, погрузив весь мир в пыльную коричневатую мглу. По всему видно было, что с самого утра в помещении никого не было, поскольку все, кто мог, были заняты подготовкой к празднику. Я сложила цветы на поднос, вынесла их наружу и вручила Ихзекиелю. Затем притворила дверь и заперла ее ключом, оказавшимся у меня в кармане, а затем бросила цветы на землю, на траву, хранившую следы колес побывавшего здесь такси. А сама стала дожидаться Ихзекиеля, чтобы прогуляться хоть немного, дожидаясь, пока не приедет Иегуда. Улучив момент, я ненадолго вернулась в библиотеку, наводя порядок, а потом побрела вокруг коттеджа, который, к моему удивлению, оказался не прямоугольным, как обычно, строением, а напоминал овал, и стены у него были закруглены. Все мои документы были со мной и находились в кармане халата… ощущение было необыкновенное и странное. И я была в эти минуты совершенно одна, поскольку сестра Авигайль, чьей обязанностью было помогать мне во всем, не спешила приступить к своим обязанностям. В восемь часов прибыло черное такси и, подобно лодке, остановилось на лужайке, разбросав колесами комья грязи. Иегуда, одетый в темный костюм, выбрался из машины, не доехавшей до цели почти на сотню метров, так что он вынужден был пробираться среди луж, щурясь от слепящего солнечного света, то и дело проваливаясь в грязь, отмахиваясь в то же время от крошечных насекомых, роившихся в свете солнца. Вслед за Иегудой появились из такси остальные пассажиры, первым из которых оказался старый йеменец, слегка припадавший на одну ногу, – с собою он нес кейс из пластика; с неожиданной резвостью он помчался вперед, вонзая в землю свою трость и время от времени нагибаясь то здесь, то там, чтобы сорвать тот или иной цветок или поднять лист, чтобы тут же растереть его между пальцами. За ним держался кругленький и жизнерадостный рабби Машаш, который уже навещал меня несколько раз до этого; он бережно вел с собой худого старика в черном сюртуке и очень темных солнцезащитных очках, а замыкал все это неординарное шествие выглядевший очень странно некий персонаж в длинном, до земли, армейском плаще цвета дубленой кожи и в кепке с козырьком. Я поспешила поприветствовать их, чувствуя угрызения совести, когда увидела, насколько бледным выглядит Иегуда; эта наша встреча была третьей за неделю, и каждый раз он выглядел хуже предыдущего. Йеменец склонился ко мне так, словно исполнял какую-то фигуру из неведомого мне танца, и мягко пожал мне руку, прежде чем прошмыгнуть в коттедж. Я последовала за ним вовнутрь, а Иегуда проводил туда же двух старших ребе, в то время как самый молодой из них, отличавшийся буйными зарослями золотистых кудрей и плотным телосложением, раскрасневшийся от жары, но тем не менее не снявший шерстяного шарфа, обмотанного вокруг шеи, задержался на входе, чтобы поцеловать мезузу, после чего с некоторым колебанием тоже переступил через порог. А я смотрела, как чистый пол превращается у меня на глазах в помойку. Вошедшие тоже, кажется, были удивлены количеством грязи, которое они нанесли своей обувью, и попытались хоть как-то очистить ее. «Не обращайте внимания», – сказала я им, пока они снимали свои шляпы, заменяя их кипами, вытирая вспотевшие лица и удивляясь обилию цветов в такой небольшой комнате. «Не берите в голову». Затем рабби Машаш представил своих сотоварищей. Старейшим оказался рабби Авраам, следующим по возрасту был йеменский переписчик рабби Корах, а последним – рабби Субботник, новый иммигрант из России, известный эрудит и феноменальный знаток Торы, прибывший в Израиль прямиком из трудового лагеря усиленного режима.