Иеремия Готтхельф - Всяческие истории, или черт знает что

Вокруг сгустилась тьма, и мимо Мэди пронеслись две тени, словно огромные летучие мыши, но глаза у нее были подслеповатые, так что сперва она даже и не признала своих худеньких дочерей, когда те пожелали пройти мимо незамеченными. «Ах вы, чертовки, — пробормотала она, — вы еще до дома не добрались?» Девчушки не хотели выдавать своего присутствия, так что Мэди собралась с силами и попыталась схватить их, но потеряла равновесие и упала в кусты. Тут дочери все-таки испугались; к тому же, если уж им и удалось бы убежать, так сегодня не последний день. Они подошли к матери, тянули и тащили ее, пока та, наконец, не встала на ноги, и с большим трудом повели ее, шатающуюся, домой.

Обстановка дома была невеселая. Все утро трое оставшихся ребят провели в ссорах. Самый младший никак не хотел умолкнуть; старшие его то били, то пытались успокоить, то баюкали, то оставляли в покое, бросали его то на произвол судьбы, то с полатей, а когда поняли, что ничего не помогает, принялись от страха и голода кричать вместе с ним.

Так их и нашел старший брат, раздосадованный, что отец отправил его домой и не взял с собой. Он разыграл тирана: сначала побил их за то, что они подняли вой, потом за то, что не помогали ему, после еды побил снова, чтобы сидели тихо, пока его не будет. Накормив их скверным, недоваренным картофелем, он снова ушел. Ему не хотелось сидеть дома одному, пока все остальные отправились праздновать; как ему было известно, про тех, кто остался дома, никто и не вспоминал. Как говорится, по усам текло, а в рот не попало. К тому же, он никак не мог найти топор — может, и отец потерял, но как ни крути, а сильный всегда прав, а на слабого сыпятся все шишки. Парень хотел отыскать старый топор или раздобыть новый, а заодно и что-нибудь для себя.

Домой он вернулся в сумерках, но никого, кроме трех малышей, не нашел: двое постарше были в ужасе, а младший только хрипел да кашлял и тихонько повизгивал. Парень был голоден — рассчитывал на подаяние, что должны были собрать сестры, и на молоко. Теперь же ему снова пришлось варить пустой картофель да возиться по хозяйству. От злости и обиды он расплакался. Тут вернулся отец, хотел взять свои вещи и снова уйти, но паренек принялся ругаться, не желал оставаться один; если отец собирается уйти, то и он убежит. Потом оба принялись на чем свет ругать сестер и мать, что еще не вернулись домой, хотя на дворе ночь, и стали размышлять, как бы все устроить.

Тут в дверь постучали. В комнату вошли двое мужчин с ландъегерем и сказали Бенцу, что они-де должны кое-что у него поискать, пусть посветит. Светить он им не собирался, а вот они могли поцеловать его в зад и проваливать — делать им здесь нечего, а искать тем более. Впрочем, коли помогать он не намерен, сказал один из крестьян, они и сами справятся. Бенц же был у себя дома — мол, нечего ему указывать, что делать, иначе он им покажет. Тут он схватился было за топор, что стоял у стены, но один из пришедших опередил его и, взявшись за топорище, закричал: «Что за черт, это ж мой топор!» «Врешь ты, как и прочие шельмецы, разрази вас всех гром!» — ответил Бенц. «Совсем заврался! — сказал тот. — Вот же моя отметина на топорище, я уж не спутаю!» Он-де год назад купил топор у кузнеца и может доказать. Как и то, что пользовался топором еще сегодня утром. «Так ты его сам и принес, да и выжег на нем метку, скотина ты такая!» — закричал Бенц, на этот раз уверенный в собственной правоте, потому что сын еще не успел рассказать о своей находке, а сейчас было уже поздно.

Но другим до него дела не было, как он ни чертыхался. Чертыхайся сколько влезет, но не более, — ландъегерь так и сказал, арестовать Бенца ему ничего не стоит; Бенцу хорошо было известно: если уж попадешь в лапы ландъегерю, нескоро вырвешься. Руки у Бенца были связаны, но рот свободен, и из него лился поток самых жутких проклятий, что имелись у него за душой. Подозрительного нашли много, и можно было бы успокоиться, но вот только украденной ели найти никак не могли, хотя и наткнулись на сани под листвой, нашли свежие еловые иголки на полозьях, земле и снегу. Они знали, что сани использовались во время кражи, знали, что след от полозьев наверняка приведет их к месту преступления, и, вооружившись фонарем, отправились прямо по колее, сняв с саней мерку.

Бенц проводил их проклятиями; ландъегерь же сказал, что давненько не приходилось ему бывать в столь жуткой дыре, и общине следовало бы заняться этим, а детей препоручить заботе порядочных людей, чтобы они, по крайней мере, научились какому-нибудь ремеслу; а то ведь выйдут из них проходимцы. Что отец, что мать, да и старшие дети давно уж были ему известны. Да уж пытались, ответил один из спутников, и на последнем собрании говорили об этом. Но кто-то заявил, что это глупо. Так что решили, кабы чего не вышло, просто вносить за них налог на дом — это всего двенадцать-пятнадцать крон, а воруют они чаще всего в других общинах или у всякого отребья; кое-что перепадает и от господских щедрот. Если же лишить их домашнего хозяйства, каждый из детей обойдется общине, по меньшей мере, в десять крон. А еще ведь старик и старуха! Кроме того, если передавать средства ребенку, то нужно сначала заложить сто крон в депозит общины, а тут у всех рыльце в пушку. Кто доверит сегодня общине кубышку, смело может с ней распрощаться. Кабаки и постоялые дворы развращают людей, сотни тысяч франков уходят на налоги, а общине приходится потом содержать бедняков, а если начнут возражать, в одном месте им вовсе не дадут ответа, а в другом обругают, что поиздержались. Так он сказал, и все согласились.