Вацлав Михальский - Мир тесен

— «Москвича» по лотерее выиграл?

— Какой там «Москвич», нет вы посмотрите, посмотрите, что я тут достал! «Житие протопопа Аввакума!» Нет, вы послушайте, послушайте, — перебирая жёлтые страницы старой книги, восхищенно воскликнул Фёдор, — послушайте: «Мне под робят и под рухлядишко дали две клячи, а сам и протопопица брели пише, убивающие о лёд. Страна варварская, иноземцы не мирные: отстать от людей не смеем и за лошадьми идти не поспеем. Протопопица бедная бредёт, бредёт, да и повалится: скользко гораздо: в иную пору бредучи, повалилась, а иной томный же человек на неё набрёл, тут же и повалился; оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: «Матушка государыня! Прости!» А протопопица: «Что ты, батько, меня задавил!» Я пришел. На меня бедная пиняет, говоря: «Долго ли мука сия, протопоп, будет?» И я говорю: «Марковна, до самой смерти». Она, вздохня, отвечала: «Добро, Петрович, ино ещё побредём». Ну, что? Каково, а? «Добро, Петрович, ино ещё побредём»…

Тётя Катя только и твердила Оле:

— Вышла бы, Оленька, за Федю замуж, я бы глаза спокойно закрыла, знала бы, что вы с Боренькой как за каменной стеной.

«Федя редкий человек», — всё чаще и чаще думала Оля. И когда, наконец, Федор решился сделать ей предложение, она ответила ему: «Да!» — она верила, что они будут счастливы.

Когда Федор сообщил тёте Кате, что их ссадили с поезда, что Боря заболел, тетя Катя, не мешкая, собралась в дорогу, в чужой город, о котором слышала только из рассказов Оли.

— Жив Боря? — первое, что спросила тетя Катя, когда Федор встретил ее на вокзале, и вздохнула облегченно: — Фу! Слава Богу! — Она вытерла покрывшееся крупными каплями пота лицо.

«Никогда не видел, чтоб на морозе лицо покрывалось такими крупными каплями пота, — подумал Фёдор, — как же ей про ногу сказать?..»

— Был бы только жив, был бы только жив, — твердила тётя Катя, выслушав Фёдора, — был бы только жив, и без ноги прожить можно, нога — не голова.

— Мам! — вскрикнула Оля, когда тётя Катя переступила порог палаты. — Мама! — И бросилась к ней на грудь.

— Ничего, доченька, ничего, радоваться надо, а не плакать, жив Боря остался, а всё остальное трын-трава, конский щавель!

Тётя Катя осталась у Бори в больнице. А ночью Фёдор отвёз Олю, первый раз ночевавшую в гостинице, в родильный дом. Утром, до срока, у неё родился второй сын.

Тётя Катя так ловко, с такой нежностью ухаживала за Борей, с таким терпением его кормила, так удобно, с шутками и прибаутками подкладывала под него судно, умела отвлечь мальчика от боли, рассказывала ему длинные-предлинные сказки, смешила, загадывала загадки. В ней было столько терпения, любви и сострадания, что лучшей сиделки для Бори было не сыскать. Борис это хорошо понимал, но присутствие старухи его сковывало, угнетало, он чувствовал, что она его ненавидит, и сам испытывал к ней острую неприязнь. «Я тута, Боренька, я тута!» — мысленно передразнивал он старуху. Борис всё свободное время проводил у сына в палате. Он выполнял малейшие желания Бори, ловил каждое его слово. Мальчик всё больше и больше привязывался к нему. Когда приходил Фёдор, Боря шептал отцу:

— Скажи, чтоб он ушел, я не поеду домой, я с тобой останусь!

Торжествующий Борис делал сыну знаки: «Тише, мол, молчи!» Но Боря не унимался. Тётя Катя темнела лицом, Фёдор как бы сгибался пополам. Задав свой обычный вопрос:

— Ну как, брат, что передать маме? — и не получив ответа, старался поскорее уйти.

— Ба, а ты говорила, что мой папа подлец и ирод?

— Хороший он, Боренька, хороший, глаза бы мои на него не смотрели. Надо же!

Борис пообещал сыну купить блестящую никелированную коляску с настоящими велосипедными колёсами и рулём. Хотя Боря и знал, что у него нет ноги, он не особенно сокрушался: ездить в блестящей никелированной коляске казалось ему куда интереснее, чем ходить пешком. И потом он не совсем верил, что у него нет ноги: очень часто на ней чесались пальцы. И ещё Боря знал, что у него родился брат, и великодушно думал: «Я его тоже буду возить в коляске, пусть катается».

Проболев около двух месяцев, Слава стал быстро поправляться. После завтрака он выходил на больничный двор и подолгу сидел на залитой солнцем скамейке. Он смотрел вдоль аллеи молоденьких тонких тополей на нежное, еще не омраченное пылью, сияние едва распустившихся листочков, и аллея тополей казалась ему ручьём, играющим в лучах солнца. Радость была разлита в терпком весеннем воздухе, а на душе у Славы сквозила пустота, щемящая тоска сжимала его сердце. Он не мог ответить себе, чего ждал, но чувство ожидания не покидало его даже во сне.