Вацлав Михальский - Мир тесен

— Что вы говорите, тетя Катя, что вы говорите! — шептала сквозь слезы Оля.

— А ничего лишнего не говорю, как говорю, так и будет. Кровать покойницы выкрасим и продадим на толчке, соберемся, оградку поставим, могилку дерном обсадим. А ты пока на моём диване поспи, он мягкий. Сейчас малинового варенья достану, чаю попьёшь, согреешься и уснёшь. — Тётя Катя собрала на стол, отёрла руки и каким-то другим, дрогнувшим голосом спросила:

— А он где же? Бросил, подлец? Или женатый был, жена пересилила?

— Он не подлец, — вздохнула Оля. — Ему учиться надо, он очень способный… а ребёнок его связал бы…

— Болтовня всё это. Отвод глаз. Можно и дитя растить и учиться.

— Не знаю, — Оля пожала плечами. — Наверное, нельзя.

— Ладно, — сказала тетя Катя, — когда у дитя есть мамка и бабка, оно не сирота. Иди чай пить, а то заварка перестоится.

После рождения Бори Ольга долго болела. Какими только целебными травами ни поила тётя Катя, как ни парила, чтобы «всё дурное вышло вон», ничего не помогало. Зато маленький Боря рос, как в сказке.

— Ты его отними от груди, он вон какой кабан, а ты как паутинка, — уговаривала её тётя Катя, — искусственно выкормим.

— Что вы! — пугалась Оля. — Только он меня на земле и держит.

Ей казалось: если она отнимет его от груди, то последние силы оставят её, и она умрёт. Оля была так слаба, что тётя Катя клала ребёнка к ней под бок: Оля не могла удержать сына в руках.

Всё приходилось в этот год делать тёте Кати: и за Олей ходить, и Борю нянчить, и хозяйство вести. Обе женщины с первых дней разговаривали с новорожденным вслух, им казалось, что он их прекрасно понимает, и это роднило их ещё больше.

— Ах, ты моя ласточка! Ах, ты моя умница! Глазоньки у тебя, как звёздочки, а твой отец — ирод, не хотел чтобы ты на свет божий появился, — причитала, бывало, над маленьким тётя Катя и приставала к Оле: — Да напиши ты ему, пусть приедет, посмотрит. Он как нашего Бореньку увидит — сразу душа дрогнет. Он же его, подлеца, вылитая копия. — И тётя Катя показывала на портрет Бориса, висевший над Олиной кроватью. — Вся твоя болезнь — по нём сухота, тоска тебя в постель уложила. Мы, бабы, народ такой — от любви чахнем и от любви же расцветаем. Сломи гордыню, ради дитя напиши. Опиши ему, какой он из себя, его сын, сколько весу, глазки какие, ручки, ножки, пожалостнее всё опиши. Глядишь, и дрогнет, своя кровь — она зовёт, она призовёт, своя кровь! Иначе я сама напишу, напишу в институт: уж его там разыщут.

— Я не разрешаю вам этого делать.

— Да ты знаешь, дура несчастная, его за такое дело и с комсомола выгонют, и с института или жениться заставят. Теперь все законы на стороне таких дур, как ты!

— Если мы с Борей вам надоели…

— Что ты мелешь? Как у тебя язык поворачивается! Надо же!

Только через год поднялась Оля на ноги.

Двадцать шестого мая был день рождения Ольги дочери тёти Кати. Все прошлые годы в день рождения своей дочери тётя Катя просыпалась засветло. А в эту ночь маленький Боря много капризничал и она заснула с ним далеко за полночь. Солнце стояло уже высоко в небе, когда тётя Катя вскочила с постели. Боря всё ещё спал. Оли не было дома, на столе тётя Катя нашла записку: «Мама, не беспокойся, я пошла на базар купить цветов. Поздравляю тебя и крепко целую! Твоя младшая дочь Оля». Прочла и запричитала, заголосила радостно и потрясённо:

— Доченька моя, светлая моя, вернулась! Сам господь бог тебя послал…

Боре исполнилось четыре года, когда с дальнего Севера к ним приехал в гости племянник тёти Кати Фёдор.

Приехал погостить и решил никуда не уезжать. Ему понравился город, с трёх сторон окруженный Азовским морем, с множеством заводов и фабрик, с тенистым старинным городским садом, со старинной каменной лестницей, спускавшейся к морю.

Женщины уступили Фёдору Олину комнату, питались вместе, словом, жили одной семьёй. Работал Фёдор на заводе мастером смены. Иногда его портреты появлялись то в городской, то в областной газетах. Тётя Катя этими портретами очень гордилась и бережно их хранила.

Прошло два года. Оля чувствовала, что Фёдор относится к ней так, как тётя Катя к иконе, которой перед венцом когда-то благословила её мать. Борю Фёдор задаривал игрушками, любил его, казалось, безмерно. Когда Фёдор только приехал, Боря спросил у тёти Кати:

— Ба, это не мой отец-ирод?

— Что ты, голубчик, — рассмеялась тётя Катя, — это мой племяш — твой дядя Федя.

Так и пошло с тех пор: дядя да дядя…

Фёдор был страстным книголюбом. Как-то он примчался домой такой счастливый, что тётя Катя, смеясь, спросила: