Шейла Хети - Материнство

да

Иаков называет место, где он боролся с неизвестным, Пенуэль. Дает ли он тем самым название персональному табу?

да

Мне представляется, что для него табу заключалось в том, что человек может противостоять Богу. Должно быть, эта мысль пугала его так же сильно, как меня пугает мысль стать матерью. Соединяем ли мы табу с нашей жизнью, создавая вокруг них духовные или религиозные практики, выделяя для них безопасное место?

нет

Синтезируем ли мы табу, принимая новое имя, – как это сделал Иаков, приняв имя Израиль?

нет

Синтезируем ли мы табу, рассказывая о том, как боремся с ними?

да

Мысль стать матерью – табу для меня лично?

да

Следует ли мне синтезировать это табу с моей жизнью, рассказав историю о борьбе с ним?

да

Но такой рассказ занимает много времени, так что, закончив его, мы уходим, хромая, постарев, но окрепшие духовно. Иаков назвал свою историю «Пенуэль», что означает «Я видел Бога лицом к лицу, и сохранилась душа моя». С чем лицом к лицу борюсь я? С перспективой материнства?

да

В рассказе Иакова благословляют ангелы. Но что значит получить благословение? Значит ли это, что то, с чем мы боремся, желает нам добра?

нет

Что наша борьба и есть забота о себе?

да

Мой брат воспринимает жизнь как несправедливо возложенную на него ношу – его принудили жить, не испросив согласия. У меня отношение противоположное: жизнь – прекрасный и невероятно редкий дар, за который я в вечном долгу и расплачиваться по которому должна до самого конца.

Откуда взялась сама идея долга? С кем я расплачиваюсь? И почему расплата должна быть единственным делом моей жизни? Может ли быть так, что рождение детей – это способ выплаты долга? Для некоторых, должно быть, так и есть, но не в моем случае. Я знаю, как трудно иметь детей, но для меня это стало бы своего рода уступкой – бегством. Я не чувствую себя достойной этих удовольствий. Ребенок не соотносится с тем, что я считаю обязательством перед своей жизнью.

Что плохого в том, чтобы прожить жизнь матерью, а не сыном или дочерью? Ничего плохого в этом быть не может. Если главное мое желание писать, то это не менее стимулирующее человеческое устремление, чем иметь ребенка. Искусство – это вечность, устремленная в прошлое. Искусство создается для предков, даже если эти предки избранные, как наши матери и отцы. Мы пишем для них. Дети – это вечность, устремленная в будущее. Мое чувство вечности направлено сквозь время назад. Чем дальше во времени я могу уйти, тем глубже вечность, которую я могу пронизать.

Я всегда думала, что если бы смогла найти первого мальчика, которого любила, и полюбить его, то полюбила бы и осталась с ним ради вечности.

Отчасти я так и сделала. Хотя мы встретились, лишь когда мне исполнилось тридцать два года, Майлз был первым парнем, к которому я прониклась чувствами после того, как ушла из родительского дома после школы. Когда я увидела его впервые, все вокруг стихло. Он стоял и курил у здания кинотеатра после сеанса – долговязый, с волосами чернее черного и карими-карими, будто подведенными глазами. Высокий, выше всех в толпе, элегантно одетый, с застенчивым умным взглядом. Я стояла неподалеку и, когда увидела его, сказала своему бойфренду: «Никого красивее я не встречала». Прошло пятнадцать лет, но сказанное верно и сейчас.

Я проснулась со слезами на глазах, но ночью не плакала. Мне нравится быть одной. С другими всегда трудно. Когда ты одна, ты ощущаешь всю вселенную и никого постороннего. Возможно, это ощущение себя, своей отдельности, индивидуальности, и вызывает слезы. Где нет индивидуальности, там не может быть слез.

Это и еще тот возраст, когда твоя мать чувствовала себя несчастной и постоянно плакала. Возможно, это какая-то биологическая фаза. Или наш собственный выбор.

Прошлой ночью ты сказала, что простишь себя, если ошибешься. Если ошибешься, сказала ты, то простишь себя. «Извини – я тебя прощаю – прости – я прощаю тебя – я прощаю тебя – я прощаю тебя». Ты не была уверена, что сделала что-то не так, но сказала, что простишь себя, хотя и не была уверена.

Прошлой ночью мне приснилось, что Майлз хочет от меня ребенка, хочет по-настоящему. В нем ощущалось такое доброе, такое серьезное желание, что я подумала: а может, так и надо – отдаться этому затягивающему меня волнению, хотя в душе понимала, что этого не хочу. Так что я сказала Майлзу «нет» – во сне. Чувствовала, что если скажу «да», то предам свое дитя. И все же в его желании иметь ребенка от меня было что-то лестное и совершенно потрясающее. Никогда раньше никто не просил у меня этого.