Марианна Кожевникова - Простые вещи

Но ему ли учить молодых? Он и сам до последнего цеплялся за молодую жадность, в его глазах именно она была равнозначна жизни. Сейчас что-то в нем изменилось, и он, кажется, в самом деле всех отпустил на свободу. Потому что свободным ощутил себя. Свободным от всякой корысти. И все-таки любящим. Отпустил в первую очередь маму. Как долго он знал, какой она должна быть! Как долго требовал, чтоб была именно такой! Злился. Обижался. Ревновал. Горевал. Жалел себя. И знать не хотел, какая у него мама на самом деле. А какая она? Ничего не потеряно — узнает, поймет. Может, только сейчас и поймет. А раньше не мог понять, мешала обида.

Совсем другими глазами посмотрел он на свою жизнь с Инной. Разве не защиты, комфорта, покоя он искал, когда женился на ней, такой уравновешенной, умной, рассудительной? Свои потребности считал любовью. «Ты мне так нужна», — честно признавался он и думал, что признается в любви. Но любовь — потребность в чем-то совсем ином. Может быть, действительно в собеседнике?.. Или вовсе не потребность, а радование, что на свете есть такое удивительное существо, благодаря которому ты переполняешься ощущением жизни? Нет, Инну он любил и любит, хотя в их совместной жизни был порядочным эгоистом. Расставание трудно далось обоим, но, когда решение об отъезде было принято окончательно, он сделал все, чтобы облегчить ей отъезд, они и сейчас близкие, родные люди, их связывает Олежка, прожитые вместе годы…

Катенька? Что же Катенька? Чем бескорыстнее, тем отраднее…

А Вера? Пафос обиды улетучился. Обида — тяжелое, безотрадное чувство. И когда наконец покидает тебя, вздыхаешь с облегчением.

Александр Павлович с неведомой ему дотоле нежностью вдруг подумал о женщинах-художницах из их группы. Где были его глаза? Что отводило их от женской стихии? Внезапно Александр Павлович ощутил в себе готовность вникнуть в женские заботы и интересы. А почему, собственно, нет? Он сам подошел к Алле с Татьяной и предложил прогулку по магазинам. Чем магазины хуже музеев?

Он налюбовался портретами Модильяни, но кого тот писал? Современниц. А итальянцы кого писали? Тоже современниц. А испанцы? Голландцы? Впрочем, голландцы предпочитали современницам цветы и фрукты. Но это малые голландцы, а великий Рембрандт писал обожаемую, совсем некрасивую Саскию, влюбляя в нее зрителей спустя четыреста лет. Так почему не отдать дань восхищения собственным современницам? Они и в двадцатом веке заботятся о том, чтобы радовать мужской глаз. Почему не насладиться общением с ними — их веселостью, беспечностью, жаждой жить? Или, напротив, застенчивостью, угловатостью, неуклюжестью? Во всем есть свое очарование — великие мастера живописи убедили в этом Александра Павловича.

Художницы радостно переглянулись. Они отдежурили свой день на выставке и с полным правом могли окунуться в парижскую суету.

— Вот оно, благотворное влияние парижского воздуха! — воскликнула Аллочка. — Вас просто не узнать, Александр!

— Напротив, я хочу, чтобы вы узнали меня как можно лучше, — отозвался он. — Я понял, что я мил, любезен, обаятелен и знакомство со мной вам совсем не повредит.

— А знакомство с нами тем более, — в один голос откликнулись Алла с Татьяной.

— И что же мы будем покупать? — осведомился Александр Павлович. — Шляпки? Пинетки? Галстуки?

— Шляпки! — воскликнула Татьяна.

— Пинетки, — подхватила Алла, давая понять, что интересы детей будут учтены непременно.

— И галстуки! — Александр Павлович тут же подхватил под руку обеих дам.

Мысль его запорхала над магазинными прилавками, и он непременно хлопнул бы себя по лбу, не будь обе руки заняты, поддерживая прелестных спутниц. Да. Так оно и было, теперь он находил их прелестными. А себя болваном, потому что чуть было не упустил из виду, что ему тоже нужно сделать покупки. Как он мог забыть о тете Наташе, отце, Милочке? В погоне за эстетскими радостями мог лишить себя праздника — шуршания красивых оберток под нетерпеливыми пальчиками, изумленных ахов, радостных возгласов. А блестящие глаза? Румянец? Смущенное мужское покашливание и особый молодцеватый вид, с каким смотрят на себя в зеркало немолодые мужчины? В какую бездну неловкости он мог угодить! А маме? Что он купит маме? Ей он тоже хотел привезти частичку Парижа, эликсира радости, при одном упоминании о котором помимо воли светлеют лица!

— Сначала за шляпками, — сказал он. — Мне тоже необходима шляпка.

Д о чего интересно возвращаться! Сколько видишь вокруг нового! Чего раньше не замечал. На что не мог обратить внимания просто потому, что вокруг все было привычным, само собой разумеющимся…