Габриэль Гарсиа Маркес: Тризна безумия [Сборник рассказов]

Ужас металлическими зубами терзал его позвонки, и он знал, что смерть близка. Озноб охватил кончики пальцев на ногах и начал постепенно, уподобляясь парам эфира, расползаться по всему телу, по икрам, бедрам — его бедрам! — а то, что некогда являлось его ногами, обратилось в камень. Ноги стали походить на цемент ные колонны или на пару свинцовых деревьев. Уже выше, в области живота, озноб обрел не стерпимую остроту и вгрызался в тело, как будто челюсть, вцепившаяся мертвой хваткой. Он был уже почти мертв, его сердце едва не разры валось на части. Трепещущая рука тщетно ис кала, за что бы ухватиться. Теперь уже было поздно. Рука, стремящаяся добраться до горького нёба смерти, заплутала в бездне, не ведающей пределов. В голове клубился рой разрозненных мыслей. Теперь уже ничто не могло предотвратить неизбежного падения. Словно бы костлявая ледяная длань безжалостно увлекала его в пропасть. Он ощущал, что низвергается в иное время, невероятно далекое и позабытое. И в этом низвержении он созерцал вереницу проносящихся перед ним столетий — во всем их пронзительном правдоподобии, во всем обмане бессонных ночей. По сути, он низвергался в бездну — на целых четыреста лет вниз. Да... Это было сродни помрачению рассудка. Опять помрачение рассудка... Что бы это могло означать? Я не знаю. Я уже не помню. Они безмолвствуют и больше ни о чем меня не спрашивают. Теперь они избегают общения со мной. Так почему бы им совсем не оставить меня наедине со смертью, ведь она открылась мне еще двенадцать лет тому назад. В ту пору я возвратился домой, жестоко истерзанный лихорадкой и согретый ледяным дыханием сотворенного мною мира моих кошмаров. Твоих? О, да... Я жил в полной безмятежности, словно у самого Христа за пазухой. Эй, вы, давайте потише! Он может проснуться! А ты действительно убежден, что разгадка всего содержится не в голубых глазах, дарующих печаль и буквально разрывающих на части? Оставьте нас здесь в одиночестве, мы прикончим эту плоть, а смерть в свою очередь поглотит нас. Завтра я буду метаться по улицам еще более призрачный, нежели сомнамбула. Снедаемый животным инстинктом, я осушу по глоточкам бокал утра и тогда уж наверняка смогу ощутить себя божественно-одиноким под этими горькими небесами кокаина. Но нет! Пространство и время! Кто вообще осмелился произнести здесь эти слова? Не из-за этих ли проклятых слов весь мой ужас? Нет, нет, их просто не существует. Пространство и время! Время и простран ство... Что ж, пусть так и будет; так мне более по душе — вверх тормашками! Каких же это демонов вы тщитесь отыскать? Ничего вы не отыщете! И помрачение рассудка уже давно сгинуло, а потому самое время в постель. Вот, бедолага... Так измучился, что пошел спать. Помрачение рассудка. В своих сновидениях ты голубыми глазами узришь зарю. Замри же! Что у тебя случилось с левой щекой? Прошу меня извинить, сеньорита, но я не взял спичек. Будьте любезны, еще одну сигарету. Благодарю вас. Кстати, вы часом не та ли дама, что с лестницы? Пожалуй, нет. Но я наверняка вас где-то уже встречал. Может статься... Вот портрет твоего усопшего отца. Не стоит вам спрашивать меня о моем отце, ведь он сейчас пребывает в ином мире. Я помню, что он был высок и худощав, и левая щека у него постоянно подергивалась. У него были такие большие глаза. Взгляните же, вот его портрет, прямо напротив стены. Да, да, это несомненно он. Взгляните, возможно, на снимке левая щека тоже подергивается. Горемычный старик! Сейчас, оказавшись в ледяном мраке, он превратился в пищу для червей и громыхает своими костями, забавляя смерть. Пусть себе покоится с миром, в его теле — четырнадцать гвоздей! Он умер подобно Христу, будучи распят на кресте, и лишь одна ночь оплакивала его бренную плоть. Ныне же он спит, как будто бы находясь в вечном обмороке. Они совсем как братья и страшатся того, что голубые глаза могут ослепнуть. И теперь, погребенные, вперяются взорами в небеса. Но я совсем позабыл, что даже не знаю, с кем именно беседую. Так вы не та дама с лестницы? Время и пространство. Вам знакома эта песня? Зачем же так говорить? Пространство и время... Так мне более по душе — вверх тормашками!

И вновь тот, другой . Сердце, разрывавшееся у него в груди, словно начало неведомо куда проваливаться. Всю его душу наполнило ощущение гармонии и покоя, и он как будто бы вознесся под небеса, словно бы сила гравитации, притягивавшая его к земле, перестала существовать. Он напрочь позабыл, что другой за его плечами ждет-не дождется, когда он вновь устремится в дорогу. Куда заманчивей остаться здесь и ждать момента, когда его отец сумеет возобладать над смертью и начнет расти, исчезая со своих фотографий. Именно. Когда его отец покидал пространство портрета и присаживался к нему на кровать — поистине, он был прекрасен! Он вновь видел своего отца совсем иными глазами — глазами детства; не желая расставаться с зародышем сна, он вбивал гвозди в его тело. Лицо его цветом своим уподоблялось мокрой земле, а тело заполняло все пространство комнаты. И в том теле, что росло, принимало разнообразные формы и тянулось к угрожающему рухнуть потолку, он распознавал тело своего отца. Взирая на рост тела, он чувствовал сыновнюю гордость — гордость за причастность тому мигу, когда его отец практически достигает потолка, пробивает его насквозь и сокрушает. Это уже был не просто его отец. Это был высоченный и болезненно костлявый человек, одеянием которому служил крик. Дыхание непомерных легких его отца превосходило по силе все ветра земли: оно пригибало деревья и бросало в дрожь людей, а их города обращало во прах. И по всей земле трезвонили колокола всех колоколен, возвещая о жутком триумфе младенца-варвара. А тот еще пуще взрастал, и голуби взмывали ввысь, пытаясь отыскать высшее небо цвета остывшей золы, — темное и угрожающее небо, веющее у всех над головами чудовищно-исполинскими крыльями летучей мыши. Его отец — владыка мира! Он в гордом одиночестве возвышается над бесплодной землей, творит реки и моря, всякий раз оставаясь разочарованным своими творениями и тем уподобляясь Творцу в первый день Потопа.