Хулио Кортасар - Некто Лукас [Авторский сборник]

Вписанный в моментальную сцену герой выдергивает в замедленной съемке меч из тела, единственной опорой которому теперь служит воздух, с отвращением глядя на это окровавленное падение. Щитом он закрылся от нападающих, щит поражает их лица шрапнелью отраженных лучей, а дрожь его руки оживляет на щите ужимки бронзовых образов. Наверняка враги ринутся на него, но не упустят из виду то, что он являет им, готовясь к последей схваке. Ослепленные (щит, словно зажигательное зеркало, облекает в пламя их фигуры, обезумевшие от сполохов заката и пожаров), они едва ли могут отличить бронзовые рельефы от мимолетных призраков сражения.

На золотистой этой поверхности смог отобразить себя в своей кузне и сам кузнец, чеканящий металл и ублажающий себя в этом концентрическом игрище ковкой щита, поднимающего свое выпуклое веко, чтобы явить среди множества фигур (он являет их сейчас тем, кто умирает или убивает в безумном противоборстве битвы) обнаженное тело героя на поляне в густом лесу, обнимающего женщину, которая погружает руку в его волосы, как если бы ласкала, а может быть, и отвергала его. Тела, сблизившиеся в разгар сражения, всю сцену обволакивает мерное дыхание пышных древесных крон (между стволов — лань, над их головами трепещет птица), силовые линии как бы сходятся в зеркале в другой руке женщины, в котором ее глаза (вопреки желанию видеть того, кто среди ясеней и папоротников лишает ее девственности) в отчаянии стремятся поймать образ, удерживая его легкими и точными движениями руки.

Коленопреклоненный на берегу ручья, отрок снял шлем, его темные пряди падают ему на плечи. Он только что напился, и губы его влажны, пушок на подбородке в каплях, копье покоится рядом, отдыхая после долгого похода. Новый Нарцисс, — отрок разглядывает себя в трепетной ясности у своих ног, но, скорее всего, видится ему то, что видит его влюбленная память — недостижимый образ женщины, углубленной в уединенное созерцание.

Снова она, теперь уже не молочное тело, сплетенное с тем, которое ее вспарывает и проникает, а тело, хрупко мерцающее в вечернем свете, льющемся из большого окна, почти в профиль к холсту на мольберте, его лижет заходящее — оранжево-янтарное — солнце. Похоже, ее глазам доступен лишь первый план этого живописного полотна, на котором художник тайно и отстраненно воспроизвел самого себя. Ни он, ни она не смотрят в глубь пейзажа, где возле источника видны разметавшиеся тела, погибший в сражении воин — под щитом, который в последней угрозе сжимает его рука, и отрок, который вроде бы различает в воздухе стрелу, устремив взгляд далеко в даль, которая кишит бегущими с поля боя воинами и переполнена сломанными штандартами.

Щит уже не отражает солнца, его погасшая поверхность, вроде бы и не бронзовая теперь, удерживает образ кузнеца, который набрасывает контуры битвы, — кажется, будто он завершает ее в самый ее разгар фигурой воина, окруженного врагами, его меч совсем близко от груди самого ближнего из них, и он воспрял, чтобы оборонить себя окровавленным щитом, который почти ничего не отражает из того, что видно в разрывах пламени в этой яростной бредовой схватке, кроме разве что обнаженного образа женщины, чье тело как бы безвольно отдается неспешным ласкам отрока, который уронил свое копье у самого ручья.

Ребенком он слышал ее на одной потрескивающей пластинке, чей многострадальный бакелит [129] Бакелит — устаревшее техническое название феноло-формальдегидных смол. Было дано по фамилии бельгийского химика Л. Бакеланда (1863—1944). уже не выдерживал груза pick-ups'a [130] Звукосниматель ( англ. ). со слюдяной диафрагмой и устрашающей стальной иголкой, голос сэра Гарри Лаудера долетал откуда-то издалека, словно залетал на пластинку из туманов Шотландии, а вылетал — уже здесь — в слепящее лето аргентинской пампы. Песня была механическая и обыкновенная, мать прощалась со своим сыном, который отправлялся куда-то далеко-далеко, и сэр Гарри был той матерью, не слишком сентиментальной, хотя его металлический голос (все голоса получались такими в процессе граммзаписи) все же источал определенную меланхолию, к которой дитя-Лукас той поры приобщился весьма основательно.