Лариса Исарова - Записки старшеклассницы

Я вошла в зал в середине вечера, чтоб повесить газету, и увидела Севу. Он сидел с Верой и Павлом и зло смотрел на меня. Я его не видела с Нового года; он прислал мне только два письма, но ни разу не позвонил.

Мама утверждает, что мне могут нравиться мальчики только с психическими или физическими недостатками. У них не должно хватать руки, ноги, глаза или головы. Человек с полным комплектом деталей — герой не моего романа.

Так вот у Севы на вечере явно болела голова. Он сидел мрачный, серый, и мне вдруг стало просто с ним, как с нашими мальчишками. Он пытался говорить что-то глубокомысленное, но я предложила не философствовать, а танцевать. И тут наши мальчишки стали наперебой меня приглашать. Наверное, заговорил местный патриотизм. И Дима подходил, даже Гриша попросил «потоптаться». Но ему я отказала: я не забыла взгляд Татки, зачем ей делать больно?

Вначале я жалела, что не успела переодеться — девчонки были все нарядные, — а потом мне стало море по колено. Сева заявил, что у меня накрашены щеки, я предложила ему намочить платок и потереть. Он прямо в зале попробовал, а щека у меня еще больше загорелась. Все хохотали, утащили меня от Севы. Мальчишки так и крутились вокруг, первый раз в жизни я пользовалась такой популярностью…

А после Сева пошел меня провожать; сначала молчал, потом стал читать стихи. Он сказал, что написал их перед вечером, а я попросила подарить.

Вот они:

И тут он стал говорить, что долго ждал моего ответа на свои письма, что впервые в жизни девочка отнеслась к нему так пренебрежительно, а потом он узнал о моей любви к другому и понял, что надеяться ему не на что, но все равно мечтает хоть изредка меня видеть…

Я прямо обалдела, чуть не спросила, о какой «любви» речь. А потом сообразила, что его информировала Вера: ее хлебом не корми, дай посплетничать, посочувствовать несчастной любви…

Мне стало и смешно и грустно. Ведь я так мечтала встретить мальчика, который меня разглядит, поймет, как мне нужно человеческое отношение, как я устала от одиночества, но Сева теперь был мне безразличен. Если бы тогда, после Нового года, он появился, а не писал дурацкие письма!

Мы долго гуляли. Я дразнила Севу за «позы», а он все время каялся, говорил, что на Новом годе был «безумно» влюблен в меня, но боялся продолжать знакомство, потому что ему предсказала цыганка безответную любовь.

Я спросила о его первой любви к «девушке в голубом», а он сказал, что это было детство. И даже в доказательство прочел стихи, ей посвященные:

ДЕВУШКЕ В ГОЛУБОМ, У КОТОРОЙ В ГРУДИ КАМЕНЬ И КОТОРАЯ В ДНИ ЮНОСТИ УПИВАЛАСЬ КРОВЬЮ ПОЭТОВ

Мы посмеялись, а он говорил, что я — море и во мне можно утонуть, говорил, что я не знаю себе цены, что я зря связалась со своим геологом, геологи не уважают женщин, а он готов стоять передо мной на коленях.

Если бы он был повыше!

Сева звал меня в гости — он снимает в центре комнату, — предлагал послушать интересные пластинки, обещал редкое грузинское вино, а я удивлялась, какой он при ближайшем рассмотрении многословный и цветастый, как восточный шелк.

Гуляли мы до двух часов ночи, ходили вокруг нашего квартала как привязанные. И я почему-то вспоминала прогулки с Сорокой и Мулатом. Честное слово, хоть тогда мы были детьми, а мне было веселее. Сорока умел неожиданно сказать что-то такое, о чем я потом думала несколько дней, а Сева говорил длинно, много, точно по книжке читал, я уже могу предсказывать каждое следующее слово…

А на другой день пришлось отвечать физику, и я схватила двоечку. Николай Степанович выразил удивление, что такая ученица стала легкомысленной. И самое неприятное, что он поручил Димке меня «натаскать». Я показала Димке язык, а Николай Степанович заметил:

— Жаль, что нет с собой аппарата. Стоило бы увековечить редактора школьной газеты с высунутым языком.