Лариса Исарова - Записки старшеклассницы

Зато Олег выпендривался и за столом держался хозяином. Люба мне шепнула: «Какой красавец», а Вера мгновенно стала выискивать с ним общих знакомых, у нее есть поклонники с его курса.

А я Олега не перевариваю, мне его с детства в пример ставили: идеальный ученик, идеальный сын, идеальный мальчик. А я слышала однажды, как его мама моей жаловалась, что девочки ему житья не дают, часами звонят, и он подходит к телефону, меняет голос и говорит; «Олега нет дома». С тех пор я решила на всю жизнь — никогда не звонить ни одному мальчишке. И Сороке не позвонила, даже когда Сенька сказал о его отъезде…

Да, а Люба, кажется, очаровала вдруг Сеньку; он всегда говорил: «Женский интеллект меня наповал сражает». И я обрадовалась: ей, как и мне, хочется дружбы с мальчиком. Зато Вера напрасно пыталась кокетничать с Димкой, он лишь междометия издавал. Она даже спросила:

— Ты что — глухонемой вне школы?!

А Димка засмеялся и предложил, чтобы она его завоевывала.

— Модно, — говорит.

— И тебе такая девочка понравится? — спросила я.

Димка пошевелил ушами:

— Дело вкуса, но мы привыкли, чтобы нас завоевывали.

— Осталось девчонкам нас умыкать, ведь теперь повсюду матриархат — и в школе и даже в милиции одни тетки работают. — Сенька хихикал победительно.

На него в нашем классе, правда, молятся и девчонки и мальчишки. Хотя ничего особенного. Смуглый, как индус, кучерявый, как баран, а мускулов почти нет, куда ему до Гриши! Правда, он давно самбо занимается; в колхозе он в первый же вечер припугнул деревенских парней, и они к нам не лезли, приходили кротко гитару послушать.

— Значит, вам нравится, чтоб вас завоевывали? — спросила я.

— Конечно, — поддержал их Олег. — Любой юноша любит, когда с ним нянчатся.

— Кто же тогда сегодня слабый пол?

— Кто слабее, тот и слабый… — усмехнулся он и позвал меня танцевать.

Потом пришли родители. И Олег сказал, что «сдает дежурство при этом детском саде. ЧП не было, посуда цела». Оказалось, мама нас ему под надзор сдала.

День рождения называется!

Была у Мар-Влады. Я решила стать самостоятельной, пойти работать. Кончить можно и вечернюю школу. Заикнулась отцу — был грандиозный скандал. Он так на меня разозлился, что не пустил в театр, сам пошел с мамой по моим билетам, хотя я ради этого спектакля пять часов в очереди стояла. Я так ревела…

Мар-Влада поддержала его. Сказала, что я блажу, и предложила бороться за самостоятельность в серьезном, а не по пустякам. Вот если я решу стать, допустим, ассенизатором, а мама захочет, чтобы я танцевала в балете, — можно воевать, отстаивать свою независимость.

Она шутила, но мне не стало легче. Тогда она предложила мне стараться совершать невозможное. Ставить перед собой совершенно нереальную цель, стискивать зубы и добиваться своего.

Но что считать невозможным? Вот я ненавижу шить, так стать портнихой? Мелко ведь, честное слово.

Мама смеется: «Опять мировая скорбь! Шестнадцать лет — и ничего не сделано для вечности!» Она знает множество цитат, а я иногда думаю, что вот умру и никому от этого на всей земле не будет ни тепло, ни холодно. Обидно!

Наш чертежник — хороший старик. Глаза у него выцветшие и редко мигают, а волос почти нет, только белый пух на затылке, и голова трясется. Он вежлив ужасно, но никогда грязный чертеж не принимает, пять раз требует переделать. И хотя класс наш с «архитектурным уклоном», никто черчение за урок не считает. А он взял и выставил в первой четверти пять двоек и тройку Татке, единственной нежно лелеемой отличнице. И его все стали проклинать: и лодыри, и «хорошисты», и даже Икона.

А я люблю черчение, могу хоть сто часов сидеть, это успокаивает не хуже Шерлока Холмса. Инна мне пояснила летом, что в медицине такое занятие называется — сбрасывать нервное напряжение. И еще мне очень любопытно слушать его рассказы об архитектуре. Они у него странные — без начала и конца; вдруг начнет вспоминать детали интерьера, особенности школ разных архитекторов, и в его историях сталкиваются люди, исторические эпохи и субъективные вкусы одного человека, диктовавшего стиль…

Ну, а сегодня он пришел в класс, стал объяснять и пошатнулся, схватился за сердце, а потом извинился, постоял с закрытыми глазами и продолжал урок сидя. Голос был слабый, но он шутил, вспоминал свои встречи с Корбюзье в Париже в тридцатом году, сказал, что мечтал построить дом-башню, чтобы он напоминал сверху гигантскую бабочку, а окна все равномерно получали солнце. Во внешних вертикальных швах он хотел проложить трубки с черноземом и засадить вьющимися растениями типа плюща, они бы оплели дом и не давали ему перегреваться на солнце.