Маргит Каффка - Цвета и годы

И я, погрязшая в лишеньях и павшая в общем мнении женщина, тоже дала себя подхватить этому течению, которое вознесло меня до вершин светской жизни, до христиански-доверительной близости с первыми дамами города. Невероятно, но я, с моими заскорузлыми руками, в единственном обветшалом черном платье, с сомнительной славой нуждающейся и обедневшей, проникла в круг посвященных: стала одной из секретарш попечительского совета.

Сам Розверич мне протежировал; он же ввел, вовлек меня во все это движение, как и прочих. Мои дочери кончали ведь пиаристскую гимназию, а он знал их; может статься, и мягкосердая графиня обратила на меня его внимание. Словом, Розверич разыскал меня, явился, приутешил, покорил и обратил. Ибо меня манил не каприз моды, манила внутренняя духовная потребность. «Господь вас призывает!» — возглашал священник, и было так вдохновляюще отрадно это слышать. Мое обращение принадлежало к случаям, когда в детстве религиозного воспитания не получают. Вся фантасмагорическая красота, обрядовая поэзия католического ритуала, таинственная магия слов и кристальный иррационализм догматов нахлынули на меня, не успев еще прискучить, утратить обаяние новизны, и в блаженное удивление повергли совсем иным истомленную душу.

Вера предстала передо мной как сама красота и свобода, как избавление от устрашающих забот и тревог. Едва утихнет дневная суета, и придет он, бледный, юный подвижник с сурово сомкнутыми устами и вдохновенными очами; кто изучил всю новейшую науку, искусство, литературу, но не отступился, а еще фанатичней укрепился в вере, и совершенно бескорыстно, по призванию, из христианской любви беседует со мной. И видно, как важно для него мое обращение, спасение моей души. Чем-то непостижимым, возвышенным и возвышающим веяло от всего его существа, — дивным и непостижимым, как сам сонм небесный, как абсолютная непогрешимость или любовь к врагам. И какие-то идеальные порывы, чувства, поэзия вновь пробуждались, воскресали, словно под торжествующий трубный глас, в моей иссушенной, опустошенной груди.

— Вера, — поучал он, — внутри, а не вне нас. Вера — это состояние души, уступчивое доверие сердца, смирение и преданность. И это главное. Вот вы уверовали, что земля круглая и вертится вокруг солнца. Но уважать авторитеты требуется для этого допущения не больше и душе оно дарует не более, нежели допущение противоположное. Вера, как сказал апостол Павел, движет горами, но силу ей дает любовь… Так зачем все эти заботы, борьба за жизненные блага, за место под солнцем? Какое все это имеет значение, если свободен дух? Первые христианские пресвитеры были по своему положению рабами или ремесленниками. Кто заботится о цветах полевых? Лучшие наши стражи в сей жизни — смирение и непритязательность; вернейшее спасение от всяческих страхов — взор, поднятый к небесам. Nolite timere [54] Да не убоитесь (лат.) . , аллилуйя!

Кивая, склоняла я голову с удивительно умиротворенным чувством. В комнате с репсовым гарнитуром тихо потрескивала керосиновая лампа, на улице раздавались мягкие, глухие шаги по глубокому свежевыпавшему снегу. «Много ль у меня в жизни было таких уютных, теплых, мирно-задушевных зимних вечеров?» — мелькало в голове… Из соседней комнаты доносился тяжелый сонный храп.

Все усердней стала я посещать церковь, исповедоваться, жертвовать на разные нужды. Недавно гостившая у меня Марча сказала как-то, что появился новый способ лечения нервных недугов: больных просто расспрашивают, допытываясь, заставляя рассказывать о себе, и они успокаиваются, исцеляются. Так вот, церковь, по-моему, изобрела это гораздо раньше и применяет шире, щедрее и совершенней. В исповедальне, припав к лиловому бархатному подлокотнику, я все без утайки изливала духовному отцу: о чувствах своих, поступках и метаниях. И сразу наступало полное душевное отдохновение, мир, покой. А с каким умом, тактом и серьезностью направлял, врачевал мою душу этот незаурядный священнослужитель! Я скоро нуждаться стала в нем, как во враче, наставнике, опоре на жизненном пути. С полузакрытыми глазами откинувшись где-нибудь сзади на скамейке, созерцала я притененные, застилаемые ладаном церковные своды и волшебные полосы света, которые сквозь рубиновые и смарагдовые оконные витражи райской радугой падали на мозаичный пол и статуи святых, теряясь в складках их одежды. Или вперяла взгляд в алтарь, в сонно-белом кружеве, в тускло-золотом мерцании, в легкой, зыбкой фата-моргане тонущий вдали. Там прохаживался, двигался Розверич, и его бело-желтое церковное облачение тоже казалось светлым воздушным миражем, баюкавшим и усыплявшим. Наклонялся, двигался, поворачивался бесшумно и бархатным голосом, гипнотически наговаривал, повторял нараспев все те же таинственные, непонятные, завораживающие слова…