Маргит Каффка - Цвета и годы

Я бродила в каком-то странном состоянии, не зная, за что приняться, только перекладывая все с места на место. Достала старье для штопки, опять убрала. Будто что-то еще должно сегодня случиться, произойти. И ни с кем не побранилась за целый день, даже с прислугой. Что это еще вдруг нашло на старости лет?

Серые, рано сгустившиеся сумерки плотной пеленой окутали коричневый репсовый гарнитур в маленькой комнате, дешевые вазочки и тканые салфеточки; шить стало совсем темно. И, повинуясь внезапному порыву, я встала и подошла к роялю. Бедный старый инструмент осклабил свои пожелтевшие зубы. И я украдкой, робко, стыдливо пробежалась по клавиатуре отвыкшими, негнущимися, огрубелыми от работы пальцами. Ой, как плохо! Сколько лет не прикасалась. Но должно ведь получиться; вот, кажется, вспомнила. Знакомая мелодия, своеобразная, меланхоличная, — полонез, который я когда-то играла. Когда? А, помню: Денеш Хорват ноты принес, когда стал у нас бывать, и показал трудные места. Как усердно я его разучивала, понравиться хотела… И вот, пожалуйста: не забыла! (Краем уха я слышала шарканье его ног у порога. Вышел? Или вошел и присел?) Помню еще, оказывается, эту польскую вещицу, стоп, не ту клавишу ударила, еще раз, вот так. Нежный, мягкий, вкрадчивый напев, как ласковое тепло остывающей печки; как будто старинные дребезжащие часы с музыкой отстукивают менуэт с грустно-старомодным изяществом, и пудреные парики, шелковые бантики на лодыжках покачиваются в такт на балу прабабушкиных времен… Кажется, у гроси в старом шкапу видела я такую картинку. Тра-ля-ля!

Невзначай я обернулась. Он и в самом деле сидел на диване в уголке и, прижав носовой платок к глазам, беззвучно плакал навзрыд. Плачет. О, господи…

Что это с ним? Он еще, значит, способен чувствовать — музыкальную пьесу или вообще убожество своей жизни? Или так просто, с пьяных глаз, от старости, от немощи?.. Бедняга! Подойти к нему… коснуться руки, головы?.. Как бы не так. Чтобы завтра или нынче же с безжалостной, убийственной иронией насмехаться, колоть друг друга этой своей сентиментальностью? Нет, слова уже не в силах нас сблизить. Глупое, прекрасное мгновенье смягчило, соединило, ну и схороним, замкнем его в груди, чтобы завтра или даже сегодня продолжать браниться дальше… Да и что скажут девочки, вздумай мы сейчас мириться вдруг ни с того, ни с сего. Мы уже привыкли так; для нас выхода нет.

Бедные мы, несчастные неудачники!

И вот в конце концов между нами исчезло все, что еще как-то связывало, уравновешивало, — весь смысл и резон совместной жизни; даже то малое, что десятилетиями, казалось, только и удерживало от полного разрыва. Но к тому времени мы сделались друг другу уже настолько безразличны, что исчезла нужда и расходиться. Раньше так, бывало, и сыплем: «Ну, и разводись!», «Ну, и уходи!». А теперь не только об этом, а вообще мало о чем стали разговаривать между собою. Однако все дурное, бывшее меж нами, так в нас всосалось, став привычкой, второй натурой, что просто не представлялось, как это существовать врозь, вообще иначе.

С Денешем, впрочем, и нельзя стало говорить о вещах серьезных, не тот он уже был человек. День ото дня заметней одолевала его старческая немощь. Случалось, застынет сидя, уставясь в одну точку, и трубка вывалится изо рта. Мне, видевшей его ежедневно, этот прогрессирующий упадок не так бросался в глаза, но приходившие к нам поражались, качая головой: «М-да, плохи его дела!» «Пружина ослабла, механизм с перебоями работает, с остановками, нарушился жизненный ритм!» — привычно обходительным, успокоительным тоном глубокомысленно толковал маленький, седенький доктор Якоби. Он все еще ходил по больным, но больше рассуждал о болезнях, чем лечил.

А мной при виде этой живой руины все сильней овладевало давно гнездившееся в душе беспокойство о себе, своем будущем (хоть это, наверно, смешно звучит). Опять овдоветь, начать сызнова эту бесплодную борьбу за существование, за себя, за каждодневный кусок хлеба, о которой жутко и вспомнить? Не слепой ужас охватывал при этой мысли, нет; просто она вселилась в меня, легла постоянным грузом, став истощающей нервы навязчивой идеей. Без малого два десятилетия, протекшие после первого вдовства, смертельно меня утомили, вымотали, а прожить стало труднее. Что же делать? И дочери еще не скоро встанут на ноги, хотя пока обеспечены стипендиями, бесплатным жильем; но не у них же искать помощи, даже потом. У родни?.. Но что осталось от нашей прежней знаменитой взаимной выручки (хотя, может, во всех семьях так, — эпоха другая?)… Несколько месяцев погостить, и то почти не у кого, не приходится особенно рассчитывать.