Маргит Каффка - Цвета и годы

И как раз на другой день и мне довелось получить письмо, которое повлекло за собой новый, нежданный поворот в моей неопределенной, полной превратностей судьбе. Я догадывалась: к осени для меня обязательно опять «что-нибудь придумают». Несколько месяцев в Хирипе протекло бесцельно; затея с почтой отпала сама собой, бедняжка Анна, невестка иначковского старосты, теперь мне была не учительница, да и слечь успела между тем. Однако меня не покидало чувство принадлежности к некоему большему клану, семье, которая обязана меня охранить; чувство, что я среди своих, близких, земляков, которые, где бы ни встретясь, ни сойдясь, обсудят мои дела и не преминут найти какой-то выход, — не бросят с мертвенным равнодушием наподобие отчима. И я не обманулась! С этой отрадной, благодарной мыслью смотрела я на показанное дядюшкой Хирипи письмо от Абриша Портельки, где и мне уделялось несколько строк. Дядя спрашивал, не хочу ли я к нему приехать — не на время, а насовсем, пока не надоест, он-де рад кров предложить дочери своего единственного покойного брата. Писал, что всегда меня любил, всегда поражался моему умению вести хозяйство (которое высоко ценит), поддерживать чистоту и порядок, и зовет к себе не из милости, а скорее, так сказать, по нужде «ему, одинокому вдовцу, очень кстати пришлась бы в доме опытная, умелая женская рука. Так что он ждет меня в сентябре или начале октября, — могу приехать, когда захочу…

Меня глубоко тронула сердечность и доброта этого человека, которого все считали черствым старым сухарем и который вдобавок долго дулся на нас, — на гроси, на маму, что отказала ему; спервоначалу и на меня, что пошла за какого-то Водичку… Все-таки есть, значит, сердце, — не словами, не советами помогает, как эти пештские и другие, а делом, разрубая одним ударом запутавшийся узел моей жизни. И у меня сразу ожила охота к домоводству. Ведь правда: это самое подходящее, тут я кое-что смыслю, к этому меня готовили, к женскому, домашнему труду. Стать хозяйкой в усадьбе родного дяди, разобраться, что делает дворня, подновить, подправить дом, — хлопотать, возиться, распоряжаться, получив полную свободу действий, приятно удивляя и угождая множеством дельных перемен, и… и в Синер можно будет ездить на лошадях когда угодно!.. Я знала, что через отведенные и засыпанные ручьи, болота этим летом проложено шоссе и Портелек — больше уже не забытое богом захолустье: всего три часа езды от города. Слышала я также, будто старик ремонт затевает на будущий год: вон какие новшества. Поближе наверно хочет принять участие в комитатских делах, вот и понадобились ему порядок, чистота, парадность, женское присутствие в доме. Что же, ведь это осушение никого так не затрагивает, как его. В общем, у меня росла уверенность, что из нас двоих я ему нужнее.

А на сентябрь я отправилась в Синер, провести там этот замечательный осенний месяц. Поторопиться меня заставило письмо Хорвата, хотя я себе в этом не признавалась. Ответ был, какой я заранее ожидала и представляла: нежный, дышащий любовью и скрытой болью, местами даже трогательный. Словом, проникнутое пониманием и готовностью письмо. «Как же давно — год почти! — не была я в своем подлом, злосчастном и милом родном гнезде!» — нетерпеливо стучало в голове. Так бесплодно, бесследно пролетел целый год! Нет, лишь там можно, видно, жить, где каждый камень под ногами, каждый дом и каждое окошко тебе что-то говорит.

Отчиму я, затаив презрение, тут же уплатила за стол на месяц, чтобы не донимал своими рацеями. Я понимала, впрочем, что этот чудак не из-за форинтов беспокоится, а хочет «принцип» провести. Манией всей его жизни было практически испытать каждое вычитанное новшество, предлагаемую в книге систему. Теперь вот коньком его стала женская эмансипация. Заплатив, я обеспечила себе мир, и все его недовольство, раздражение излилось на Чабу, который тоже месяца два гостил дома. У брата были свои затруднения. В южных провинциях, где он служил, приглянулась ему дочка одного сербского богача-помещика, и она тоже по уши влюбилась в молодца-гусара, так что родители волей-неволей помолвили их, но с условием бросить военную службу и жениться «в дом», по-сербски, — заняться с тестем хозяйством; на приданое, дескать, не рассчитывай, дочь единственную все равно не отпустим…

Никого не спросись, Чаба тут же вышел в отставку и приехал домой в штатском, с обручальным кольцом на пальце. Да, обер-лейтенантский мундир сидел на бедняге лучше! Вдобавок он, судя по некоторым письмам к матери и по всей этой затее, выдал там себя за человека состоятельного… Вот несчастье! Из-за разных гусарских проказ и беспорядка в делах после кончины бедного Водички Чабины две тысчонки изрядно поубавились, а остатки он теперь усердно просаживал за ночными кутежами. Тут Петер был, пожалуй, прав; Чаба пил отчаянно и с кем попало, допиваясь иногда до безобразия, хотя, может быть, ничего не мог с собой поделать… О господи! Да и «невеста» слала ему какие-то уж больно не девичьи, исступленно страстные любовные письма… Тяжко было видеть эту беспутную, устремившуюся навстречу гибели юную жизнь. Мама нет-нет, да и всплакнет о другом несчастном, я вспомню о собственном сыне: с ним-то что будет? Но Хорват придет и утешит, поведет погулять, приголубит еще ласковей и щедрее прежнего. Он уже чуть не бравировал этой нашей близостью, ходил со мной по гостям, по визитам, и все вдруг умильно стали спрашивать, не обручены ли мы. Иные же прямо поздравляли или с ехидными смешками рассказывали потихоньку, как Илка Зиман, вся в слезах, обмирая, бегает по знакомым кофе с горя пить…