Маргит Каффка - Цвета и годы

И для меня время здесь как будто остановилось. После стольких бурь, перемен, решений, приготовлений, испуганного отказа, шаткой неопределенности — вдруг спокойная и естественная, нетребовательно доброжелательная атмосфера, мирно текущее, немудрящее сельское существование, готовое продлиться будто до скончания дней. Про меня никто почти ни слова — и про мою беспрестанно нывшую рану, которую полгода бередил каждый устремленный на меня вопросительный взор: «Что же с тобой будет». Добрый порыв подсказал дядюшке пригласить меня, и Пирошка беспрекословно, по привычке, оттого, что так удобней, уступила; неделю спустя я уже вошла в их повседневный обиход. Жила, и никто меня не трогал, не задевал ни взглядом, ни намеком, ничего не требуя и не поручая. Дядюшка занимался пахотой или почитывал «Юштекеш» [44] « Юштекеш » — основанный известным писателем Морам Йокаи юмористический журнал (1853–1918). , Пирошка готовила парники и наряжала людей вскапывать огород.

Пришло письмо от Денеша Хорвата. Странные, будто нехотя, через силу набросанные строки, — или мне только показалось? Ах, эта любовь, питаемая одними словами, которая сама себя пережевывает и временами приедается, мучительно ищет новой пищи! Бывают и тут свои взлеты, вдохновенно экстатические часы и драгоценные, сладостно-тоскливые минуты, но одно лишь судорожное благое намерение поддерживает эти подъемы — да еще крайне утомляющая подчас боязнь показаться сегодня холоднее, чем вчера. Но я ее почувствовала, — зная и по себе, хотя не решаясь сознаться. В таком состоянии наступает черед любовных попреков… Денеша обидело, что по дороге в Хирип я не остановилась в Синере и не известила его. Мне же помешала услышанная о нем сплетня, которую я отнесла к Илке. Было это одно предположение, чистый домысел, но недалекий, по-моему, от истины. Ведь не порвал же он с нею до конца; женщина, что ни говори, нужна, а она была рядом, поблизости, покорная, терпеливая, довольствующаяся малым. Я для него, как воскресный день, обязывающий и отличаемый, а прежняя его стареющая пассия — привычные, по-домашнему удобные будни; с ней не требуется брать себя в руки, выбирать выражения, — труни себе, ворчи или дари милостиво крохами своего благорасположения, она и тому рада. Нипочем я не поменялась бы с ней местами, но возмущало, что есть и она. Значит, и ей повторяет он хоть изредка: «Люблю!» Или у него для каждой свой тон, другие слова и взоры? Разные поцелуи?

В подобном душевном смятении и расстройстве взяла я и написала ему кратко и холодно о полном с ним разрыве. Или — или!.. Коли нет уж больше настоящей, сильной, всепоглощающей страсти, иссякло лучшее, прекрасное, безраздельное, положим этому конец! Ненавистно и унизительно чувствовать себя оттесняемой на второй план и видеть кисло-деликатные попытки это замаскировать. Вероятно, мы уже сказали друг другу все, что можно, зачем же опошлять теперь свое чувство; поставим лучше точку! Однако, говоря по правде, я бы затруднилась объяснить, почему так поступила. Просто от раздражения или догадываясь подсознательно?.. Несколько дней прождала ответа, трижды за неделю прошагала по весенней ветреной погоде в соседнее Значки на почту. Ничего! «И прекрасно! — подумалось с болезненно острым удовлетворением. — Вот теперь я действительно одна, и мне уже все равно, что бы дальше ни случилось!»

Сама не знаю как, но это объявшее меня упрямство подвигло меня на одно предприятие, на которое иначе не достало бы сил да и просто храбрости, так оно отклонялось от моего обычного самопонимания и самоощущения. Теперь не помню даже, что мне подало мысль; вернее всего, пример почтмейстерши в Иначко, с которой я разговорилась, наведываясь за письмами, и узнала, что она носит громкую фамилию Томаноци, — обедневшая дворянская дочь. Это была высокая, круглоплечая, крепкого сложения и красивая черноволосая женщина. Ее густые брови почти сходились на переносице, а свежий, полногубый рот так и посверкивал ослепительными зубами. Чудесные были у нее глаза, — смелые, жгуче-карие, но лицо уже расплылось, огрубело. В незатянутом, морщившем корсете, с гарусным платком на плечах, нахохлясь, тупо скучала она за стеклянной перегородкой.

«Вот, живет же она! По-всякому люди живут, не помирают! — возникла холодная, беспощадно отчетливая мысль. — Тоже ведь женщина, и красивая, почти моя ровесница. Какое у меня право на что-то большее?.. Оттого что чуть было не стала вице-губернаторшей? Было, да сплыло. Теперь конец, надо испить чашу до дна. Стану, в самом деле, почтмейстершей где-нибудь в такой же грязной дыре, буду вот так вяло, безучастно гнуться над денежными переводами, разными бланками-квитанциями. Дряблым станет лицо, угрюмо-скучающим — взгляд… Ну и что ж! Такова жизнь… жизнь или самоубийство, все равно. Докажу, что способна на это».