Маргит Каффка - Цвета и годы

«Все мои мечты и помыслы с вами. Всем запретам и злому року вопреки, помимо даже собственной воли, люблю вас безгранично и неизменно, иначе жить бы не мог. Как нам быть теперь?!»

Слова, которые можно и заучить, на многих испытать, повторяя так и этак с расчетом или от скуки, и все же оказывающие свое действие. Все мы тут наивны до невероятия! Со стыдливым замиранием сердца, по многу раз перечитывала я эти письма, припрятывая, сберегая, точно сокровище, бесценный талисман. Да, мне дорог был этот первый письменный залог нового чувства. Прежде я никогда ни с кем не переписывалась. «Любит! Он любит! — думалось мне. — Вот, значит, главная, истинная любовь в моей жизни. Может, он и прав, говоря о роке. Уж так было суждено! И кто знает, что еще нам уготовано судьбой. Вернее всего, мы предназначены друг для друга».

Написала и старушка свекровь: сынок мой чувствует себя хорошо, больше о папочке, о мамочке не плачет… В тот вечер я укладывалась спать, глотая слезы, а на другой день пошла в игрушечный магазин, накупила чудесных вещиц и послала бедняжке, был ведь уже сочельник… И отчужденно взирала вечером на радость чужих детей, у чужой зажженной елки… Много горечи накопилось у меня на душе; вся пустота, унылость моего существования объяла меня тогда. Но, может статься, терзало лишь одно: «Денеш Хорват не с Илкой ли проводит праздники?..» И не облегчало, что я сама запретила ему навестить меня в Пеште. Хотел бы по-настоящему, так не удержал бы мой до самомучительства суровый любовный запрет! Но умеет ли он вообще желать чего-либо по-настоящему?..

Вот в каком настроении написала я ему письмо на десяти страницах, — письмо, на которое пришел длиннейший ответ: оправдания, упреки, ревнивые сомнения, чувствительное умиление и, наконец, прощение. Примешься распутывать какое-нибудь такое недоразумение, глядь, еще неделя уйдет.

Однако о будущем, как ни странно на мой теперешний взгляд, я все еще очень мало думала и беспокоилась. Должно быть, роль денег и труда в жизни еще не сделалась для меня вполне очевидной. При муже никогда не вверялась мне сумма сколько-нибудь значительная, хотя я ни в чем не терпела недостатка. Никогда не заговаривала с ним о житейской, материальной стороне, хотя дом был открыт для всех и каждого. Как же могла я сразу перемениться, предаться тревоге при виде того, как тают мои небольшие средства, или отчаянью при мысли, что буду зависеть от чьей-то милости. Мои любовные огорчения и письма будоражили меня гораздо больше.

В остальном жила я привольно, безо всяких забот и обязанностей по дому; только новые, здешние дела занимали: одеванье, прогулки. А время шло.

— М-да, — размышлял вслух мой дядюшка за обедом, — сцена, конечно, тоже неплохо, этим не стоит пренебрегать. Вполне возможно, что и научишься. Смелая идея, это верно, в Синере небось поразятся, когда узнают; но сами-то что они тебе могут предложить? Уж эта наша знатная родня… Возьмет разве кто к себе? Что до меня, так мне азартные предприятия по душе. Отбросить все эти дурацкие провинциальные предрассудки, если уж человеком хочешь стать, самому себе хозяином! Ну, правда, осторожность не мешает, с умом надо браться — или не браться совсем. А уж победителя не судят!

— Но как браться, Гида?.. Говорят, надо много лет учиться движениям разным, вставать, приседать, предметам всяким по книжкам, как в школе… А я не такая уж… недостаточно для этого молода… наверно.

— Да… Гм! Но суть-то в таланте, — если талант действительно большой… Внешность у тебя интересная, фигура великолепная, сама знаешь! И в жизни играть умеешь: лицом, глазами и всем — еще как… Но это, сама понимаешь, несколько другое! Учиться, само собой, многому понадобится, ну, да ты женщина с головой. Только духу вот хватит у тебя, энергии? Ведь этому целиком придется отдаваться, не думать ни о чем другом, хотя бы несколько лет. Денег тебе до тех пор хватит и школьные эти формальности можно бы уладить как-нибудь. Но без видного, влиятельного покровителя по нынешним временам нечего, конечно, и приниматься за этакое дело.

Гида быстро перескочил на другое, из чего я заключила, что он еще вернется к сказанному. За овощным вторым он учинил форменный допрос дочкам-гимназисткам, которых якобы до самого дома провожал какой-то франтик-правовед, о чем бакалейщик из лавки на углу не замедлил донести. Но когда девочки попрощались, Гида и правда бросил второпях, собираясь на службу:

— Да, вот что! Я сегодня столкнулся с Аттилой Лошонци в Экономическом обществе. Узнал меня, сам подошел. «Кто эта редкой красоты женщина? — спрашивает. — У Куглера была с вами и в театре. Ах, вдова… Фигура, — говорит, — бесподобная. Почему бы вам почаще не бывать в разных таких местах? Что? Муж покончил с собой?.. Печально, печально… Отвлечься надо, рассеяться, такая красивая молодая женщина! На каток не ходите? На днях как раз большой бал будет на льду. Слушай-ка, я дам тебе пригласительный билет. Траур? А, все в темном суконном платье будут. Хочу, — говорит, — и твоей супруге представиться. Значит, придете? До свидания!..» Так, понимаешь, запросто, на «ты» со мной, хотя раньше вообще избегал прямого обращения, — знает, что по жене-то мы в дальнем свойстве. О, эти полубаре, они позаносчивей родовитых аристократов! Да, вот приглашение. Поговорите там с Мари, как и что.