Лариса Исарова - Задача со многими неизвестными

— А вы хотели, чтобы она попросила ее пожалеть?!

Мамедов, рисовавший что-то в тетради, поднял голову и пристально посмотрел на меня, точно впервые увидел. Я добавила:

— У вас в классе есть человек, которого я до сих пор уважала за способности, за знания. Но образованный интеллигентный человек тем и отличается от образованного неинтеллигентного, что он умеет не только блистать эрудицией, но быть и душевно щедрым.

Кострова равнодушно смотрела на меня, только ноздри ее чуть вздрагивали, выдавая скрытое волнение.

И тут снова вскочила Ветрова.

— Давно надо об этом поговорить! Ну, что вы все отмалчиваетесь? Развелись у нас в классе дочки академиков, для которых обычные люди — меньше букашек!

Она по-птичьи стремительно поворачивала во все стороны маленькую черную голову — мне всегда казалось, что она легко может повернуть шею на 180 градусов, как сорока…

И тут раздался глуховатый голос Костровой. Не вставая с места, она спросила:

— Это я, что ли, дочь академика?

Она смерила Ветрову взглядом и улыбнулась с необыкновенным превосходством.

— К вашему сведению, у меня вообще нет отца, меня воспитывает мать-одиночка, рядовой врач.

Каждое слово она точно откусывала.

— Не знаю, кто пустил обо мне эту прелестную сплетню, мне, в общем, все равно, но что касается вашей подзащитной, Марина Владимировна, то никакие сверхположительные человеческие качества для меня не определяют ее работу как учителя. Главное — профессиональное мастерство, а все остальное — сантименты…

— Мне жаль вас, Кострова, — сказала я, — холодно вам, должно быть, живется на свете… Ведь умение помогать, сострадать, любить больше греет того, кто способен на эти чувства…

Она ничего мне не ответила, и я при гробовом молчании перешла к теме урока.

Тину Петровну я увидела вновь только через неделю и не сразу узнала. Она коротко постриглась, и от этого ее мальчишеское лицо стало ярче, выразительнее. Теперь она не казалась неуклюжим подростком, а может быть, ее преобразила радость?!

— Понимаете, уже два урока они дают мне говорить. Кое-кто даже стал делать домашние задания…

Как немного ей нужно было для счастья!

— Я достала билеты в «Метрополь» на «Красное и черное» с Жераром Филипом. На французском языке. Как вы думаете — поймут?

— Не меньше, чем мы с вами. А что Кострова?

— Ну, она, в общем, еще ребенок. Перестала я на нее реагировать, она и унялась…

Тина Петровна побежала по лестнице вприпрыжку, но еще обернулась, чтобы похвастать.

— А Мамедов меня пригласил поехать с классом за грибами. Правда, великолепно? Я им столько французских слов добавлю на природе…

Вскоре я дала классу сочинение на тему: «Мое впечатление от романа «Война и мир», и Кострова сдала мне работу, в которой жемчужным почерком было написано, почему она презирает людей типа Пьера Безухова. Это было своего рода обвинительное заключение. Она начала анализ его характера с конца романа и доказала, что Пьер всегда был ленивым эгоистом, озабоченным судьбами человечества только потому, что это проще и легче, чем думать об одном человеке.

Кострова ознакомилась с дореволюционной критикой, прочла несколько современных диссертаций — у нее была почти научная работа.

Я пришла в восторг (хотя и была не согласна с нею в некоторых оценках), сказала, что такие работы — подарок учителю. Однако наши отношения от этого не улучшились.

Кострова жила в каком-то своеобразном вакууме. Подруги на ее парте не задерживались, мальчики тоже ее обходили, точно эта изящная девочка была изо льда.

Лишь с Мамедовым она иногда вступала в разговор. И как они были контрастны — высокий смуглый Мамедов со сросшимися бровями, из-под которых сумрачно смотрели огромные серые глаза, и золотисто-розовая Кострова, точно написанная пастелью.

Входя в класс, я всегда искала ее золотистую головку с потупленными глазами. Кострова постоянно что-то рисовала на моих уроках и никогда не смотрела мне в лицо. Ее взгляд касался только моего правого уха и там застывал надолго. Она умела необыкновенно изящно подчеркнуть, что я ей антипатична. А мне с каждым днем все больнее было видеть эту девочку, застывшую в собственном высокомерии. Но все мои попытки поговорить она отметала небрежно и холодно. Ни разу не согласилась она помочь мне с литературным журналом, хотя и рисовала блестяще. Не удалось ее уговорить сыграть на вечере, посвященном Тургеневу. А пианистка она была одаренная. Мне об этом говорили многие учителя.